Перед вами, уважаемые читатели, два любопытных документа заключительного этапа гражданской войны на севере России. Их автор, как и многие другие офицеры русской армии, волею судьбы был втянут в братоубийственную бойню. Ему, генерал-лейтенанту Николаю Алексеевичу Клюеву, в феврале 1920 года по поручению Временного правительства Северной области (ВПСО) довелось вести переговоры с Временным правительством Архангельской Карелии (ВПАК) в Ухте. История этих переговоров и сопутствующие им обстоятельства излагаются в двух его рапортах, написанных в Финляндии на имя главнокомандующего уже несуществующей белой Северной армии, заместителя премьера уже несуществующего ВПСО генерал-лейтенанта Миллера ¹.

О гражданской войне и интервенции на севере России советскими и зарубежными историками написано много. Касался этой темы и журнал "Север". Напомним, что события начали разворачиваться в марте-апреле 1918 года, когда в Мурманске высадился первый "антантовский" десант и первые финские отряды вторглись в Северную Карелию. Закончилась война лишь в феврале-марте 1922 года с ликвидацией очередного финского вторжения в приграничные районы Карелии. Наиболее активно военные действия на севере России велись с августа 1918 по март 1920 гг. Перелом в пользу красных наметился во второй половине 1919 года. В середине 1919 года войска "союзников" эвакуировались, и белая русская Северная армия осталась один на один с грозным противником. Шансы сторон на победу были явно неравными. Поражение белых было предрешено. В феврале 1920 года Северный фронт пал. Белое дело на севере России оказалось проигранным...

Генерал-лейтенант Н.А. Клюев в царской армии был достаточно известен. Его имя приобрело печальную популярность после того, как в ходе трагической для русских войск Восточно-Прусской операции летом 1914 года части 2-й армии, которой он командовал после самоубийства генерала Самсонова, оказались в германском плену. С тех пор в русских офицерских кругах генерал Клюев поминался всегда с набором самых нелестных эпитетов.

В Архангельск он прибыл 24 июля 1919 года с группой офицеров прямо из Германии, предварительно испросив на это разрешение у Е.К. Миллера. Появление Клюева вызвало у архангельского офицерства лёгкий ропот. "Никто, - вспоминал генерал В.В. Марушевский, - не хотел ему простить катастрофу со сдачей в плен всего его корпуса в самом начале Великой войны. Клюева я помнил блестящим командиром лейб-гвардии Волынского полка. В Архангельске же я увидел полубольного старика, на работу которого рассчитывать было трудно" ².

Миллер, безусловно, знал о подмоченной репутации Н.А. Клюева. Но нужда в генералах была так велика, что он всё же дал разрешение на приезд. Однако использовать Клюева непосредственно в армии Миллер не решился и определил его на малозначимую должность генерал-квартирмейстера при своём штабе. В то время дела белой армии шли всё хуже и хуже. Положение на фронте становилось угрожающим, неспокойно было в тылу, привычным явлением стали бунты в воинских частях. Все это требовало от ВПСО и командования Северной армии принятия срочных мер по подготовке к возможной эвакуации, по спасению офицеров, чиновников, их семей, а также всех тех, кому в случае победы красных угрожала расправа. Бездействие правительства и явное отсутствие конкретных планов на этот счёт у военного командования вынудили в конце концов нескольких высших офицеров выступить со своими предложениями. Клюев был главным инициатором этого демарша. Его поддержали генерал Саввич (председатель финансово-экономического совещания и начальник Национального ополчения), генерал Бем (начальник военных сообщений Северной армии), генерал Добровольский (полевой прокурор Северной армии).

В начале января 1920 года генералы явились к Миллеру и потребовали принятия целого ряда мер по укреплению тыла и Мурманского фронта, по созданию за границей валютного фонда для нужд будущих беженцев. Кроме того, как вспоминал генерал Добровольский, они указали Миллеру "на необходимость немедленного установления самых дружеских отношений с теми из новых окраинных государств, которые находились в состоянии войны с большевиками, а в частности с Финляндией, войска которой примыкали к нашим и представитель военного командования которой находился при Мурманском штабе (этим представителем был капитан Снельман - С.Б.). Предложено было отправить в Финляндию особую миссию для обеспечения себе на известных условиях более активной помощи, а также для принятия подготовительных мер к предоставлению нам убежища в случае катастрофы. Так как к этому времени чрезвычайно обострился карельский вопрос, причём некоторые волости выступили против нас с оружием в руках, захватив заложником одного из уездных начальников Олонецкой губернии барона Тизенгаузена ³ и угрожая перерывом сообщения на мурманской железной дороге, то было предложено войти через особую миссию в переговоры с так называемым Ухтинским карельским правительством и урегулировать этот вопрос также с Финляндией через посылаемую туда миссию" ⁴.

Аргументы генералов были, по всей видимости, убедительными. Во всяком случае Миллер и ВПСО действительно предприняли некоторые конкретные действия. В частности, было принято решение о направлении "дружественных миссий" в Финляндию во главе с генералом Бемом и в Карелию во главе с генералом Клюевым ⁵.

Главной целью миссии генерала Бема, как писал Миллер министру иностранных дел России ⁶ С.Д. Сазонову в Париж 4 марта 1920 года, было "выяснение разных недоразумений и заключение военного соглашения с Финляндией в смысле хотя бы дружественного нейтралитета".

Клюеву надлежало вести переговоры в Ухте с ВПАК, упоминаемым в печати - на финский манер - как "Тоймикунта" ⁷.

ВПАК (Тоймикунта) было образовано на съезде делегатов пяти северных волостей Архангельской губернии 21 июля 1919 года в Ухте. Председателем правительства стал С.А. Тиханов (Анти Виерма). К моменту проведения нового съезда "представителей волостей, входящих в ведение Архангельского Временного правительства", в юрисдикцию ВПАК входили уже 11 волостей ⁸.

ВПАК с самого начала выступало за создание "Северокарельского государства" и за выход его из состава России. Правительство обратилось к европейским державам с просьбой о дипломатическом признании. Но единственным государством, признавшим ВПАК, оказалась Финляндия ⁹.

ВПАК получало от финнов серьёзную материальную поддержку. Только весной 1920 года карелы получили 8 миллионов марок. Формирование "карельской государственности" проходило и не без помощи англичан, пользовавшихся на севере России в 1918-1919 годах сильным влиянием. В частности, известен факт образования в Кеми в 1919 году "карельского легиона". Это воинское формирование ВПАК считало своей национальной армией. Несколько сот легионеров постоянно пополняли свой состав за счёт карел-дезертиров, бежавших из русской Северной армии ¹⁰.

Отношения между ВПАК и ВПСО складывались непросто. Карелы стремились к независимости как от русских белых, так и от красных. Они отказывались давать новобранцев в Северную армию, устраивали набеги на Мурманскую железную дорогу и в конце концов вынудили белогвардейцев решиться на карательную экспедицию в карельские волости в декабре 1919 года во главе с бароном Тизенгаузеном. Клюев в своём рапорте как раз касается некоторых обстоятельств этой печальной для белых военной акции.

Задача клюевской миссии заключалась в том, чтобы склонить ВПАК к поддержке белого движения на севере России. В этом случае русские белогвардейцы признавали карельское правительство и обещали снабжать карел хлебом. Переговоры, как это видно из отчёта Клюева, проходили в обстановке недоверия и подозрительности. Карелы даже отказались вести общий протокол и обращались к Клюеву по-фински через переводчика, хотя все знали русский и свободно общались на нём с тем же Клюевым и его сотоварищами вне комнаты заседаний. Клюев пишет и о постоянных "идиотских", по его выражению, требованиях карел. Из всех членов "Ухтинского правительства" самой отрицательной характеристики у Клюева удостоился Катаниеми. Его отношение к русским белогвардейцам было наиболее враждебным. В то же время Клюев благоприятно отзывается об Анти Виерме и министре иностранных дел Пукиелме. Но в целом его оценка "Ухтинского правительства" была весьма нелицеприятной: "Они не понимали, - писал Клюев, - что Ухта - деревня, а они - необразованное мужичьё".

Тактика Клюева на переговорах заключалась в том, чтобы всячески открещиваться от прошлой политики ВПСО, обвинять во всех недоразумениях англичан и в то же время, используя обещания продовольственной помощи, склонить карел к поддержке белого фронта. Но карелам было хорошо известно, что нынешний состав ВПСО мало отличается от того, какой был четыре месяца назад. Не верили они и в признание русскими белогвардейцами их независимости, хотя знали о телеграмме Миллера министру иностранных дел Финляндии Холсти о согласии ВПСО признать с некоторыми оговорками автономию Карелии в составе Северной области. Такая автономия ухтинцев явно не устраивала. В ночь на 17 февраля 1920 года они заявили о своем нейтралитете по отношению к красным и поэтому не видели смысла в помощи умирающему белому фронту. Единственный для них резон вести переговоры с миссией Клюева заключался в том, чтобы решить вопрос об обмене пленными.

Переговоры проходили в 5 этапов с 13 по 18 февраля. Никаких конкретных результатов на них достигнуто не было. 20 февраля Клюев и сопровождавшие его лица двинулись обратно в Архангельск для подтверждения дополнительных полномочий от ВПСО с тем, чтобы в кратчайшие сроки завершить переговоры какими-нибудь договорённостями.

В то время, пока в Ухте шли переговоры, войска 6-й армии красных развернули на Северном фронте крупное наступление. 19 февраля пал Архангельск. Масса солдат и офицеров Северной армии, многие городские обыватели устремились подальше от города. Кому-то повезло попасть на отплывающие в Норвегию суда. Остальные были вынуждены пробираться по тракту Архангельск-Обозерская-Чекуево-Сорока под спасительное крыло Мурманского фронта. Но и здесь, события развивались не в пользу белых. 22 февраля победило большевистское восстание в Мурманске. Дальнейшая борьба на Мурманском фронте становилась бесперспективной. На 26 февраля было намечено начало планомерного отвода войск, но под давлением красных вместо планомерного отхода 24 февраля началась хаотичная эвакуация. В этот день Клюев находился в Подужемье. Здесь он получил всю информацию о трагедии белого фронта и, поразмыслив, благоразумно решил отказаться от попытки пробраться в Архангельск и повернул на юго-запад. С неимоверными трудностями ему удалось выбраться в Финляндию в районе Лиексы.

Оказавшийся без средств к существованию в чужой, недружелюбной к русским стране, старый генерал был близок к отчаянию. Ко всем материальным неудобствам добавлялись переживания о жене, которая не успела эвакуироваться и теперь находилась в большевистской России. В июле 1920 года положение Клюева изменилось к лучшему. Супруга оказалась после долгих мытарств рядом с ним, а Миллер назначил его своим представителем в Финляндии. Главной обязанностью Клюева теперь стало руководство лагерем для русских беженцев в Лахти. Кроме того, Миллер уполномочил его руководить белогвардейской разведкой в России (преимущественно в районе Петрограда), а также в Прибалтике и Финляндии. В распоряжении Клюева с этого времени находились немалые денежные суммы. Однако деятельность на ниве разведки и беженской благотворительности оказалась недолгой. 23 декабря 1921 года Н. А. Клюев скончался. Миллер издал по этому поводу специальный приказ, в котором отметил заслуги старого генерала перед белым движением.

Первый из предлагаемых читателю документов Клюев писал в лагере Лахти по свежим следам. Отчёт дан здесь в самом общем виде. Через три месяца, освоившись на новом месте, Клюев написал, очевидно, по просьбе Миллера, новый подробный рапорт, датированный 3 июня 1920 года.

23 марта 1920 года,

лагерь у Лахты

Ваше Превосходительство,

Глубокоуважаемый Евгений Карлович!

Считаю необходимым прежде всего доложить Вам вкратце о своей командировке в Ухту, о расходе аванса и о происшедшем по выезде из Ухты. В Ухту я прибыл 12 февраля. Мы были недостаточно осведомлены в Архангельске и на Мурмане. До 12 февраля уже 9 волостей приписались к Ухте и порвали с нами. На 21 марта был назначен съезд представителей всех карельских областей (Учредительное собрание). Связь с Финляндией установлена прочная по радио. Представители ездили постоянно в Гельсингфорс. Один представитель был всегда при сейме, другой при конференции (Эстония, Латвия, Польша и др.). Фамилии известны, но теперь не помню. Продовольствие подвозилось со станции Каяны ежедневно и в большом количестве в Ухту и в большой склад в Вокнаволок, оттуда летом удобно развозить по озёрам и рекам. На человека отпускалось по 25 фунтов бесплатно и развозилось повсюду. В Ухте были финны, в том числе Туйску, который всё время торчал в здании правительства. В нас, таким образом, особой надобности уже не было. Я встретил озлобление и недоверие против нашего правительства в Карельском правительстве, полное мужичьё, невежество его и противодействие финнов. Потребовалось много выдержки, чтобы вести переговоры, которые страшно затягивались карелами: они всячески избегали устных решений и все писали вопросы и ответы, целыми днями совещались относительно последних. Удалось добиться только обеспечения нашей железной дороги и лёгких для нас условий обмена военнопленных, в том числе Тизенгаузена (я был у него 2 раза, осматривал и всех других. Содержались под арестом солдаты очень тесно, офицеры просторно, но помещение мрачное. Тизенгаузен и офицеры были бодры, обхождение и продовольствие хорошее); без обмена не отпускали никого. Против Тизенгаузена и Ермолова очень озлоблены. К прискорбию, из-за случившегося обмена произвести не успели. Скобельцын должен был доставить в Панозеро 18 пленных в Кимас-озере. От совместной борьбы с большевиками Карельское правительство наотрез отказалось, говоря, что они будут нейтральны и большевики не тронут их. Все мои доводы, что большевики обязательно придут к ним, если наш фронт не удержится, не смогли поколебать их. 20 февраля я выехал из Ухты с договорами для доклада Вам. В Подужемье (18 верст от Кеми) 24 февраля я узнал о катастрофе и что Кемь уже в руках местных большевиков. С трудом я выбрался пешком из Подужемья среди разнузданных солдат. Потом нагнали меня в дороге возвращающиеся домой мои подводы. Врач Преображенский остался в Подужемье, чтобы пробраться в Кемь, где его мать. С нами пожелал ехать и милиционер (к своей семье). Ещё с большим трудом мне удалось выбраться из следующей деревни Маслозеро на каких-то дровнях за бешеные деньги; не давали лошадей по постановлению схода. Всюду шли небольшие группы солдат и, не действуя активно, подговаривали, видимо, население (только в Гимозере¹¹ было открытое вымогание денег 4-мя солдатами, но я прогнал их, положив револьвер на стол). 40 вёрст дальше у Керет-озера ¹² наотрез отказались давать лошадей и везти дальше ни за какие деньги, усилились угрозы солдат, как они говорили. Это было ночью. Меня подобрали проезжавшие на своих лошадях капитан Марсанов и другие из штаба Скобельцына. Но, перегруженные сами, отказались взять хотя бы одну вещь мою, и я должен был все вещи вернуть с подводчиками в деревню Ушаково ¹³. В Ругозере я купил старую клячу с санями за 7000 рублей и дотащился на ней до деревни N. в 50 верстах от Лие[к]сы. Там оставил её, так как дальше везти не могла, а за это сани подвезли в Лиексу. Денежный отчёт я передал Преображенскому, так как не был уверен, что пройду. И действительно, отойдя версты полторы от Подужемья, я встал. И дальше идти по глубокому снегу в валенках не мог с моими больными ногами. Я уехал из Архангельска больной расширением вен. Меня лечил (фамилия неразборчиво, похоже: Дмитриевский), Вам я ничего не говорил по старой привычке, что службе никакая болезнь препятствовать не должна. Если бы не мои возвращающиеся подводы с моими вещами, я покончил бы с собой, так как живым не сдался бы на поруганье. Примерный расклад, насколько помню, прилагаю. В настоящее время у меня только то, что на мне, притом не сапоги, а валенки; из денег 1360 марок из 1500 присланных генералом Бемом (в Лиексе 8 дней, в дороге день и здесь 8 дней) и 1000 думских, которые здесь не меняются. По сведениям из писем чинов Вашего штаба, штаб живёт очень хорошо теперь, и многие считают себя обеспеченными и в будущем Вашими заботами. Надеюсь, что и меня не забудете и поможете мне в такой же степени; я даже одеться не могу, страшно дорого и надо же как-то иметь и на жизнь. Живу среди чужих, сверхэгоистов, и ещё также горе на сердце. Вы человек с сердцем, Евгений Карлович, и можете понять горе другого. Я хлопочу не за себя, мне пора уже ad patres, но я должен высвободить жену, самоотверженно исполнившую свой долг, свою вечную работу для страждущих и нуждающихся до конца. Вы знаете, конечно, что она попала к большевикам, устраивая для войск питательные пункты Красного Креста на дороге Онега-Сорока. Целый ряд потрясений пришлось пережить в короткое время: катастрофа, пленение большевиками офицеров у Сороки, близких друзей моих волынцев, наконец, потеря жены, моего лучшего друга. Вот почему послал Вам в Тронгейм нервную телеграмму, ища скорее средств, чтобы действовать. Евгений Карлович, мы с Вами старые товарищи, и нередко в Архангельске Вы так сердечно, дружески относились ко мне. Несмотря на всё моё горе, мне тяжело, что Вы до сих пор ни слова не передали мне. Неужели что-нибудь или кто-нибудь стали между нами. Если я докладывал прямо Вам о серьёзности положения, то потому, что начальник штаба имеет глухое ухо к этому; положение, как видите, было действительно давно грозное. Я делал это для дела, для нас ведь и для Вас. Каково теперь этим сотням офицеров, отступавшим по дороге на Сороку. Я исполняю свой долг, а помалкивать, конечно, было лично выгодно, "расчётливее". Перед отъездом в Ухту я тоже докладывал Вам, что своевременно ли мне, начальнику архангельских войск, уезжать в серьёзное время. Вы ответили мне: "Поезжайте", - и я поехал без единого возражения, как помните, оставив в залог жену. Несмотря на мои доклады, я старательно работал в штабе с 10 до 6 вечера... Ваш начальник штаба ... не видел ... надвигающейся катастрофы. За что же я теперь забыт и брошен? Простите за эти откровенные и, может быть, неприятные слова. Я не хотел бы чем-либо причинять Вам неприятность. Я знаю, что у Вас теперь на душе. Но мне тоже невыносимо тяжело и хуже всего - надо жить.

Да хранит Вас Господь!

Искренне преданный

Н. А. КЛЮЕВ

Главнокомандующему

генерал-лейтенанту Миллеру

Во исполнение возложенного на меня Северным правительством поручения я выехал в сопровождении врача Преображенского 29 января для переговоров с Временным Карельским правительством. 4 февраля утром я был в Кеми, где меня уже ожидал генерал-майор Скобельцын ¹⁴. 6 февраля приехал Мурай Ермолаев ¹⁵. Оба они признали вполне своевременным и необходимым вступить в соглашение с Временным Карельским правительством на основаниях, которые я докладывал Вашему Превосходительству. Из Кеми я телеграфировал начальнику штаба для доклада Вам о плохом состоянии дороги Обозерская-Сорока. Предупредив с нарочным Ухту о приезде, я выехал из Кеми 8 февраля утром. По настоятельной просьбе генерал-майора Скобельцына я взял известных ему двух карел Уткина и другого - фамилии не помню, - выписанных им из Олонецкой губернии и прибывших в Кемь. 10 февраля наша делегация прибыла в Сапосалму, где нас ждали вызванные из Ухты два члена Временного правительства: Катаниеми и Сергеев. В Сапосалме по дороге в наше Панозеро стояла застава карел из лыжников-солдат, они остановили нас и затем двое карел провели в избу, где были Катаниеми и Сергеев. 12 февраля утром мы были в Ухте. Отношения со стороны Катаниеми и Сергеева были предупредительными, услужливыми. Нам быстро предоставили лучшие комнаты и быстро удовлетворялись всякие желания. За подводы, кроме той, на которой ехали сами они, платил я царскими рублями (4 рубля с лошади и версты).

Прежде чем излагать ход переговоров в Ухте, я считаю нужным доложить, что я узнал нового в Кеми о положении в Карелии и что было на самом деле в это время, что мне стало известным по приезде в Ухту. В Кеми я не узнал от Комурая и Мурая¹⁶ ничего нового против того, что было известно в Архангельске. Говорилось всё о тех же шести отложившихся волостях, на мой вопрос: "как Юшкозерская волость" (7-я), о которой такие сбивчивые сведения, генерал-майор Скобельцын и полковник Судаков (разведка и контрразведка) ответили, что она ещё за нами. Между тем, в Панозере (Панозерская волость - на границе Юшкозерской волости) стояла карельская застава. Кроме Юшкозерской волости отделилась уже вполне от нас Кимасозерская волость¹⁷ и еще одна к северу от Панозера, названия которой не помню¹⁸. Всего образовано девять отделившихся волостей. Кроме того, более половины Панозера были тоже за отделение и послали уже своих депутатов в Ухту. В Панозере жили: начальник полицейского участка - офицер, русский учитель, священник русский и русский офицер на заставе Панозеро на тракте в Кемь зимнем. В Ухте ко мне явились карелы даже из поселков на Белом море по следоват... сторону железной дороги, они просили не препятствовать их присоединению к Ухте, что я, конечно, отклонил как не подлежащее моей компетенции. Очевидно, что тяга к Ухте развивалась всё шире и, прозевав её в начале, остановить теперь её наши мурманские правители не были в состоянии. Основание этих шагов: хлеб и освобождение от конской повинности. Карел страшно жаден до всего, особенно до хлеба.

Многие обеспечены хлебами со своих полей, но и они зарятся на чужой хлеб. Все жалуются на бедность, на невозможность выплатить паёк, а между тем у редкого карела не найдете вы пары лошадей, двух коров и т. д. Село Подужемье, правда, одно из богатейших, продало за лето 1919 года сёмги на полмиллиона рублей. Рыба, лось, олень дают большие заработки, и очень хорошо платят за лесные заготовки, масса дичи, есть и пушной зверь, но карелы ленивы и зарятся на даровое. Трудолюбивые живут везде прекрасно и всего у них вдоволь. Старики, как и везде, консерваторы, молодёжь - вольнодумцы.

Когда в сентябре или октябре 1919 года шесть волостей отказались исполнять приказ о мобилизации, то им была послана телеграмма Ермолаевым и Тизенгаузеном, что если они не хотят принимать участия в защите края, то для них не может быть и места за общим котлом, и они вновь призывались к выполнению своих обязанностей¹⁹. Деятельная пропаганда в лице Туйску, Карьялайнена и других работала там давно, пытались организовать карельское правительство и автономную Карелию ещё при англичанах. Таким образом, неисполнение приказа о мобилизации было началом выполнения давно намеченного плана, и, когда была получена телеграмма Ермолаева-Тизенгаузена, то её использовали немедленно: обратились за помощью к Финляндии, очевидно ближайшей, и отложились от нас под предлогом, что они не желают умирать с голоду. Финляндия устроила значительные запасы муки на станции Каяны, (это) 240 км хорошей зимней дороги от Ухты, и при мне шло устройство больших хлебных запасов в Вокнаволоке (главный) и в Ухте. Вокнаволок близко к финляндской границе, где уже хорошие дороги, вёрст 30, насколько помню, сам лежит на одном из озёр целой системы рек и озёр, по которой легко доставлять хлеб в большую часть отложившейся Карелии. Хлеб выдавали сначала по 25 фунтов, потом по 24 фунта на человека. Проезд до Каяны и обратно от Ухты - 8-9 дней. Не только выдавали хлеб бесплатно (временно, так как предупреждали, что потом взыщут стоимость насколько... 80-90 марок пуд), но и оплачивали за провоз хлеба настолько широко, что денег хватало и на покупку фуража на дорогу и на еду, с ними же входила и мука для лошади. В Карелии (отложившейся) лошадей везде подкармливают мукой. Во время моего пути состояние лошадей улучшалось по мере движения: от Обозерской до Чекуева форменные ... голодные, от Чекуева до Колежмы лучше, но тоже неважные, попадались иногда и ... от Колежмы до Кеми уже значительно лучше, от Кеми до Сапосалми уже сытые порядочные лошади, но видно, что овса и муки очень мало, от Сапосалми до Ухты совсем блестящие, сильные, кормленные мукой лошади. Хлеб со станции Каяны подвозился в деревни самими крестьянами, количеством же ... и я видел до 8-ми четырехпудовых мешков на подводе. Надо сказать, что в Карелии людных колёсных дорог имеется только от Кеми до Подужемья 17 верст и от Ухты к северу внутри Карелии вёрст на 40, остальные все тропы для вьючных лошадей и пеших. Чтобы из Кеми доставить хлеб, положим, в Сапосалму, 140 вёрст надо было нести на себе, что и делалось. Почему карелам важно запастись хлебом на всё лето. Кроме хлеба из Финляндии подвозили ещё сахар, кофе, табак и другие товары. Мы давали в пайке по 15 фунтов хлеба и за деньги, в Финляндии же обычно было выдано сначала по 10 фунтов, потом было выдано ещё по 5 фунтов, но разговоров было уже много. При обилии хлеба, которое давала Финляндия, не спрашивая пока денег и не оплачивая даже доставку, (которая должна была) оплачиваться Ухтинским правительством из финских денег. Карелы, понятно, набросились на этот хлеб. Однако при своей врождённой недоверчивости многие высказывали опасения, что с них взыщут потом слишком дорого. Некоторые, мой хозяин, например, долго не решались брать хлеб. Отложившиеся власти не давали для мобилизации ни людей, ни лошадей. Это служило тоже большой приманкой для остальных. Из Ухты были разосланы по всей Карелии, и нашей тоже, воззвания о созыве 21 марта Учредительного собрания в Ухте, куда приглашались представители всей Карелии с тем, чтобы самим определить судьбу Карелии. При мне начала работать искровая станция, установленная финнами, и закончена была телефонная для связи с Финляндией. Таким образом, в Карелии за последние месяцы произошли такие неизвестные нам события, при которых преподанные мне указания цели моей поездки оказались совершенно несоответствующими современной обстановке, да и вообще вся эта поездка являлась слишком запоздалой. На службе в Карелии были солдаты-добровольцы, (которые) содержались за счёт казны. В моё время их было немного, говорили - около 100 человек, (потому что) дорого стоили. В населении было много наших дезертиров-карел, (которые) так и ходили в форме. Оружие не на руках у населения, а на складах. Что касается настроения карел, то они не доверяют ни нам, ни финнам и готовы только эксплуатировать и тех и других. Они желают независимой Карелии. Наше правительство ругают за прошлое, за незаботливость о Карелии, за бездорожье, за голодные годы, и никакие ублажения на них не действуют, ни то, что это общая доля многих областей России, а не их исключительно, ни то, что это прошлое правительство, павшее и наказанное именно за незаботливость, а теперь (есть) другое правительство, новое во всём, что земская управа приступит к устройству дорог, к урегулированию реки Кемь, и деньги уже ассигнованы, что и меня, старого генерала, послали за сотни вёрст узнать на месте, что надо сделать, и тому подобное. Не внимали ничему и старые счёты предъявляли новому правительству. Ко мне лично относились почтительно, но за глаза, вероятно, тоже доставалось (собранный мною сход в Панозере). Но и к финнам чувства не лучшие. Когда на сходе в Ухте в моё время один финн, выведенный из терпения притязаниями карел по вопросу о хлебе, назвал их приёмы и вымогательства разбойничьими, в ответ послышались десятки голосов: "Вы сами разбойники, у вас режутся ножами, а у нас в Карелии этого не бывает", и так далее. Финны должны были уйти. Вот прорываются истинные чувства карел. Верить им нельзя - это общее мнение. Проезжая по Карелии, я видел прекрасные леса, огромное богатство для тех, кто владеет ими.

Во главе отложившихся волостей стоял Совет из 12 человек (туйми-кунда) под председательством Виермы. Работали они много в особом здании Совета. Там же ежедневно видели среди них вышеупомянутого Туйску и часто - бывшего командира нашей роты, атакованной ночью врасплох в Кестеньге, поручика Горжкова. Карелы к своему Совдепу относились недоверчиво и недружелюбно и не высказывали особого послушания ему. Считали его как бы за бар, живущих на их счёт. Как был избран Совет, мне никто из них ясно объяснить не мог, а из противоречивых показаний можно было понять, что одного определённого порядка как для избранников страны не было. Как на пример послушания могу указать случай с нашей делегацией во время её отъезда. 18 февраля заканчивались наши ежедневные заседания и нам объявили, что 20 февраля к 8 часам утра нам будет подано 5 саней. В 10 часов приехали одни сани, и я послал одного из своих карел в Совет за остальными санями. К 11-12 часам явился член Совета Сергеев, сконфуженный, видимо, неудачей, и заявил, что ещё двое саней прибудут почти наверно, относительно остальных не знает, что делать: все заняты своими делами и не хотят ехать (в Ухте, думаю, не меньше 300 лошадей). Тогда я, раздосадованный, спросил его, как же так их не слушают, если они правительство, а если нет, то зачем они называют себя правительством. Но он стоял смущённый и повторял, что ничего не может сделать. Тогда я послал соответствующую записку председателю Совета Виерме, и при его личном участии мы получили к двум с половиной часам дня 5 саней, из коих в одних я узнал собственную лошадь Совдепа. Во главе Совета стоял энергичный, умный и твердого характера крестьянин Виерма, единолично решавший многие вопросы. Они мне заявили во время одного из перерывов, что карелы и они не желают быть и не будут ни под русским правительством, ни под каким-либо другим, а желают быть сами по себе. Его (Виерму - С.Б.) часто видели с Туйску, но, я думаю, каждый из них готов эксплуатировать другого для своих целей. Затем обращает на себя внимание заступивший Виерму во время его болезни так называемый военный министр с фамилией вроде Пукиелма, точную забыл, и приятное впечатление производил Ранне, по иностранным делам, часто ездивший в Гельсингфорс. Все остальные были статисты с большей или меньшей важностью. Все - крестьяне, многие совершенно невежественные, некоторые прямо глупые. Непривыкшие и неопытные в подобного рода заседаниях и особенно в прениях, они всё время делали перерывы для совещаний где-то на стороне и в одном из первых совещаний требовали даже полного прекращения устных совещаний, а обмениваться лишь письменными, как говорится, нотами. На это я согласился. Проработав до поздней ночи в Совете, как мне передавали, они утром вручали мне бумажки иногда с такими идиотскими требованиями, что надо было иметь много выдержки, чтобы не обидеть их заслуженными ими словами. Ниже будут приведены примеры таких требований. Как на пример невежественности и глупости укажу на случай после посещения мною в тюрьме барона Тизенгаузена и офицеров. Когда я во время заседания Совета говорил, что содержат их грязно, что у них завелись вши и что я прошу обратить внимание на это, предоставлять чаще бани, дать бельё, то один из членов Совета, Катаниеми, заявил, что, вероятно, господину генералу известно, что вошь заводится также от заботы и дум, и когда я ответил, что это совершенно невозможно по законам зарождения, то другой член совета, Сергеев, сказал: "Нет, это правда. Я вчера одел чистую рубашку, а сегодня у меня вши, так как я ночью много думал и был очень озабочен". При сложившейся, как выше сказано, в Карелии обстановке, когда всё уже определено и решения приняты, при таковом составе правительства, при той обстановке, в которой велись заседания, обсуждались и принимались решения Временным Карельским правительством, уже с первых заседаний было видно, что переговоры ни к чему не приведут. Таково было единогласное мнение нашей делегации, но по своему долгу я должен был исчерпать все средства для достижения возможного, не прерывая переговоров, что делегация и сделала.

Переговоры велись: нами по-русски, карелами по-фински с помощью переводчика, но почти все карелы не только понимали, но и говорили по-русски. Протоколы заседаний велись сторонами отдельно каждой. Мое предложение подписывать всеми оба протокола карелами принято не было, всё то же недоверие, опасение промахнуться в чём-нибудь, оставить документы. Своих протоколов они нам не дали и не читали, писали как бы часто для себя. Наши протоколы я в Подужемье передал врачу Преображенскому, у которого в Кеми дом и мать и куда от Подужемья 17 вёрст, к тому он не офицер, а врач. Сам я сомневался, что доберусь до Финляндии, уже из Подужемья пришлось выходить задворками, на дороге была уже застава. Отойдя пешком 1-1,5 версты по глубокому на дороге снегу, я не мог идти дальше со своими больными ногами и с одышкой и сим револьвером в руках, решив не отдаваться живым на посмешище. К счастью, возвращались мои подводы с вещами, отказавшиеся в Подужемье везти меня обратно. Здесь, вне надзора солдат, они взяли меня, и я доехал до Маслозера, заплатив вдесятеро. В Маслозере мне в подводах отказали (две подводы для меня и для прапорщика Овсянникова, который вывел меня из Подужемья). За 1500 рублей за каждую клячу и дровни, табак и варенье за 30 вёрст удалось соблазнить двух стариков, которые повели нас тоже задворками, (так как) был уже сход и решили генералам лошадей не давать. На следующей остановке в Гимолыозере сначала согласились везти, но, подъехав около 10 часов вечера к деревне Кимасу²⁰ (12 верст), были встречены деревенскими 3-4 бабами. После разговора с ними наотрез отказались везти дальше ни за какие деньги. Я и прапорщик Овсянников (он в лагере) вышли из саней, в это время нас догнал офицерский обоз капитана Марасанова (из) штаба генерал-майора Скобельцына из пяти подвод на казённых лошадях. Просьбы мои взять меня одного без вещей до ближайшей станции (деревни) были встречены почтительным, но твёрдым отказом, что у них женщины и дети (3 женщины и 2 маленьких). Казённые лошади сильные, крепкие, выбрали, видно, из лучших, и только высказанное мною в раздражении, что мне, брошенному, остается только пустить пулю в лоб, что, вероятно, и пришлось бы сделать, побудило их взять меня без вещей и только до следующей деревни. Я всё же очень благодарен этим людям, спасшим меня, в них я, по-видимому, нашёл более гуманное отношение к старому генералу, чем мог бы найти в других, которые обгоняли нас по дороге. Это были жадные торгаши, вёзшие целые горы имущества и в готовом виде и сырьём и продававшие его по дороге. Говорить о какой-либо взаимопомощи среди них было бы странно. Это понятие совершенно отсутствовало среди массы ... во всю дорогу, включая и переезды по железной дороге в Финляндию. В следующей деревне Ругозере мне посчастливилось купить с санями старую клячу за 7000 рублей и 100 ... и она меня дотащила почти до Лиексы в Финляндии, там пришлось её оставить и доехать взамен её на свежих лошадях. Прапорщика Овсянникова я устроил на другой подводе, взяв оттуда к себе безногого, и по дороге пристал ко мне ещё один горемыка офицер Анисимов, которому я помогал своей клячей и подкармливал. Вещи свои я оставил на подводе крестьянина Жеребцова деревни Ушкова, когда меня опасались везти дальше. Не посчастливься купить мне клячу, что было прямо случайностью, я, вероятно, не попал бы в Финляндию при том полном отсутствии взаимопомощи, о котором упомянуто выше. Следовательно, опасения мои, что я не доберусь до Финляндии, имели основание. Перехожу теперь к описанию хода переговоров.

Два часа спустя после нашего приезда в Ухту 12 февраля ко мне явились председатель Совета Виерма с одним из членов и, поздравив с благополучным прибытием, оставались часа полтора, принимали охотно угощение, предлагали свои услуги, если что понадобится. Устроили нас у одного из богатейших крестьян, очень дружелюбного. Мы имели всё, но платили страшно дорого: за один фунт мелкой солёной моркови - 6 марок, ... за 7 дней более 100 марок. В беседе я высказал, что мы прибыли с самыми добрыми намерениями искренне устранить все бывшие недоразумения и установить дружеское соглашение. Виерма сказал, что они охотно пойдут на это. Расстались мы хорошо. На следующий день я отдал визит Виерме. 13 февраля в 10 часов утра мы были в Совете, за мной каждый день присылали лошадь.

По приезде в Совет мы были встречены внизу на улице членом Совета, который провёл нас в большую комнату и минут через 5 в большой зал заседаний Совета (бывшее церковное здание). Там за длинными столами сидели уже на своих местах все члены и председатель и за отдельными столами сидел какой-то господин. Там на месте я представил поимённо свою делегацию и попросил познакомить меня с составом заседания. Это вызвало замешательство и какую-то нерешительность. Председатель вполголоса совещался с соседями. Дабы избежать отказа и сразу не поставить себя в неловкое положение, я сказал, что сам помогу сделать это, благо у меня есть список членов правительства (я выбрал из дела всё, что мне нужно), и стал перекликать, на что мне любезно отвечали "я", вставая. За столом остался один лишний, и на мой вопрос председатель ответил, что фамилию его я узнаю потом из подписей. Фамилию его я узнал другим путем, но он на заседаниях больше не появлялся. Затем я спросил, кто этот господин за отдельным столом. Мне ответили - газетный корреспондент. Я возразил, что при такого рода совещаниях, как наши, газетные корреспонденты не допускаются, а поэтому я прошу об удалении его. Тогда один из членов запальчиво сказал, что они вольны делать у себя, что хотят, и никто им не может запретить. На это я ответил, что они должны руководствоваться международным обычным правом, которое для них, как для молодой страны, должно быть тем более обязательно. Мне тогда сказали, что это представитель Финляндии, и на мой вопрос он сам назвал свою фамилию: Туйску. Я пояснил заседанию, что в Финляндию командирована особая дружественная миссия генерала Бема, у которого имеется для представления Финскому правительству копия с предписания-аккредитива нашего правительства мне с руководящими указаниями. Таким образом, цель моей поездки известна Финскому правительству. Автономная Карелия ещё не признана официально и на неё Финляндия смотрит пока как на составную часть Северной области. Ввиду изложенного, я нахожу присутствие господина Туйску излишним, а ввиду того, что он чрезвычайно скомпрометировал себя перед нашим правительством, - и неуместным. Говорить подробности всему заседанию я считаю неудобным, но председателю сказать могу. Сделан был перерыв, во время которого я рассказал председателю случай с письмом. Считаю нужным доложить и Вашему Превосходительству, как попало письмо в руки нашего правительства, имеется в виду обвинение в насилии курьера финляндского консула. Везшая письмо Каремайнен в вагоне начала флирт с офицером, может быть, даже в своих целях. Во время флирта письмо выпало у неё из муфты. Галантный офицер бросился поднимать его, а она вцепилась ему в горло, тогда, конечно, он письмо не отдал. Это рассказал мне генерал-майор Скобельцын, который помнит фамилию офицера. Мои карелы провели целый вечер у Каремайнен в Ухте по её приглашению. Это решительная, энергичная, наглая, не останавливающаяся ни перед чем для достижения цели женщина, видимо, очень ловкая. Она совершенно терроризировала одного из карел (не Уткина), жила очень хорошо в Ухте. После продолжительного перерыва, когда мы снова собрались (во время перерыва мы разделились), председатель Совета объявил, что господин Туйску сам решил покинуть зал заседаний. Затем я представил наши аккредитивы-предписания правительства. Опять перерыв, после которого Виерма спросил меня, что мы называем разбойничьими шайками. В предписании было - не допустить разбойничьи шайки нападать из Карелии на нашу железную дорогу. Я объяснил, что это шайки Ваньки Каина, которые, как известно всем, укрываются в Карелии и отсюда причиняют много вреда нашей дороге²¹. На этом закончилось первое заседание. По окончании беседовали дружелюбно по-русски все между собой, потом разошлись. Кажется, тогда же нам был предложен чай с хлебом, сыром и маслом. Из магазина нам предложили отпускать по цене, как и им, масло, сахар, муку и т. д.

Второе заседание протекало очень бурно. Видно было, что кто-то поработал накануне вечером, как, впрочем, это было перед каждым заседанием. Я знал, что в Совете работали по вечерам часто до глубокой ночи. К концу заседаний, после наших переговоров, настроение всегда становилось спокойное, заканчивалось большей частью дружелюбной беседой по окончании заседаний, но к началу обыкновенно было заряжено. В этот день надо было много выдержки и внимания, чтобы не допустить сорвать эти переговоры. Началось с того, что мне торжественно вручили отпечатанную на машинке одну из тех детских, а в данном случае и наглых бумаг, о которых я говорил выше. Бумага была написана резко, безграмотно, с недопустимыми выражениями относительно нашего правительства. Образцы подобных резких и наглых бумаг из Ухты были в Архангельске. Бумага начиналась с самовосхваления себя как культурной страны; доказательства, что они прекрасно содержат наших военнопленных, хорошо кормят, одевают и т. д. Наше же правительство распространяет о них слухи среди культурных стран, что карелы - разбойники. Поэтому они прежде всего требуют, чтобы Северное правительство немедленно объявило по радио "всем культурным странам Европы!" (sic!), что эти слухи ложные и карелы не разбойники. До исполнения этого требования они не могут начать переговоры. Я забыл упомянуть, что в этот день заседал не весь Совет, а избранная им из своей среды комиссия из 7 членов под председательством того же Виермы и переводчика, вроде Лежнева, тип наглый и противный. По получении этой бумаги мне предложили перерыв. Я ответил, что раньше чем отвечать на эту бумажку, я имею сказать нечто заседанию. Я сказал, что наше правительство послало нашу делегацию с самыми дружескими намерениями. Правительство всего 4 месяца у власти, раньше были англичане, которые были фактически полновластными. За 4 месяца правительству была масса разной работы, сразу всего не сделаешь. Грехи старого правительства прискорбны, но новое за это не ответственно. Теперь мы искренне протягиваем дружескую руку и желаем прийти к наилюбовному соглашению, и я, старый генерал, охотно принял поручение правительства и с радостью поехал в тяжёлый для моего возраста путь, желая горячо сам правдивого, искреннего соглашения. Кажется, это подействовало почти на всех и на Виерму тоже, так как в дальнейшем требования о немедленном исполнении бумаги не было. Пишу "почти на всех", потому что Катаниеми, с которым говорил о всех, по настроению оставался непримиримым, заряженным и ему поддакивали ещё 1-2 человека. Относительно содержания бумаги сказал, что я внимательно перечитал все дела, где упоминалась Карелия, я стоял близко к нашему правительству и потому могу с уверенностью сказать, что правительство наше никогда не считало карел разбойниками и никогда не распространяло подобных слухов. Катаниеми запальчиво возразил: "А мы хорошо знаем, что это было". Так как и в дальнейшем они упрекали бы нас, то я предложил представить доказательства. Для такого серьёзного акта, который требуется от нашего правительства, необходимы документальные доказательства, голословных заявлений (не) достаточно. "Что же, господин генерал не верит мне?" - спросил Катаниеми. "Так же, как и вы мне, - ответил я. - Почему заседание должно больше верить господину Катаниеми, чем генералу Клюеву, ведь мы на равном положении". После этого решили на следующий день представить документы. "Итак, - сказал я, - вопрос этот отложен до завтра. Теперь же я желаю представить мой проект обеспечения хлебом Карелии". Переговоры продолжались вопреки требованию бумаги. Так ежедневно приходилось расстраивать эти детские хитросплетения, задуманные вечером и ночью. Требовалось много времени, нужны были также выдержка и терпение. Я не буду дольше останавливаться на этом, но привел этот случай как образец. Мой проект доставки хлеба был следующий. Подвоз муки из Финляндии в широких размерах начался недавно, скоро наступит распутица, заготовить летний запас на все отложившиеся волости за краткостью времени и дальностью расстояния невозможно. Голод неизбежен, и грех падёт на головы того, кто не будет способствовать доставке хлеба. Я предлагал бы поэтому финляндской мукой обеспечить западные волости, нашей мукой - восточные волости. С двух концов хлеб бы успели подвезти. Мы охотно будем работать рука об руку с Финляндией и надеемся, что так же и Финляндия с нами, так как главное - предупредить голод, накормить население. Тут мне задал каверзный вопрос Пукиелма: "Почему же Вы говорите о голоде, а Северное правительство не пришло раньше на помощь и оставило нас без хлеба. Почему теперь именно предлагается хлеб, вероятно, есть какие-нибудь причины?" Я ответил, что: "Вы сами первые отложились от нашего правительства, что я именно командирован как для переговоров, так и для выяснения нужды карел. Что нашему правительству известно, что вы получаете хлеб из Финляндии, и неизвестно было, что на лето не хватит хлеба. Для меня, проехавшего Карелию, ясно, что хлеба вы не успеете заготовить на лето, что предстоит голод, а в первую очередь предлагаю помощь по этому самому важному для карел вопросу". Тут на меня посыпались раздраженные вопросы со всех сторон, заряд разряжался: "А почему вы послали войска против нас? Почему пошли против нас войной? Зачем захватили в Кимасозере 20 человек в плен?" и т. д. Я отвечал, что выставили войска для охраны железной дороги, на которой только что были разрушены мосты шайкой, пришедшей из Карелии, что войной не ходили, а мирно стояли в Кестеньге, иначе бы роту с пулеметами не захватили спящей. Из Кимасозера взяли подлежащих мобилизации и т. д. Меня спросили: "Почему же вы били их, вели раздетыми и т. д.?" Я ответил, что это неправда. Но они стояли на своем: "Нет, это правда! Мы знаем хорошо это". - "Вероятно, так же хорошо, как и то, что наше правительство распространяет слухи, что вы разбойники", - сказал я и передал председателю подробное дознание, где за подписью каждого из 20-ти взятых, кроме Агеева, которого не нашли при дознании, было, что с ними не явились на мобилизацию только потому, что им говорили, что не надо. После этого нападки на правительство смолкли. Тогда я заявил: "Мне кажется, что господа члены комиссии не совсем уясняют всё-таки, зачем приехала наша делегация. Мы приехали для соглашения с Карельским правительством, как и условлено между сторонами, но не для суда над нами, и никакого суда мы не потерпим. Обусловленный наш приезд не дает права Временному Карельскому правительству в лице нашей делегации судить, бросая обвинения в наше правительство. Я прошу принять это во внимание". Председатель Совета Виерма просил изложить мое предложение о хлебе письменно, и заседание было закрыто в бесполезных пререканиях. По окончании заседания беседовали дружелюбно, многие подходили и любезностью, видимо, старались загладить запальчивые выходки Катаниеми.

Третье заседание было короткое. Катаниеми прочёл отрывок из финской газеты (большая, начинается буквой "s"), в которой было сказано то же, что я говорил на втором заседании: "Северное правительство сообщило, что оно выставило отряды для прикрытия железной дороги от разбойничьих шаек, нападающих из Карелии на дорогу". Больше ничего. Вопрос был исчерпан и больше не поднимался на заседании. Один Катаниеми повторял: "А мы все-таки знаем хорошо" и т. д. На что я неизменно отвечал: "Знаете так же хорошо, как и то, что задержанных 20 человек в Кимасозере вели неодетыми и били и не кормили". Газету я взял с собой и дома, разобрав с помощью Преображенского статью, нашёл, что это Ваша телеграмма Холсти, в которой Вы пишете о причинах выставления отрядов, благожелательно относитесь к Карелии, упоминая даже, что при известных условиях Вы не будете возражать и против предоставления ей известной автономии. Статья комментируется благоприятно газетой. На следующий день на заседании я сказал всё это и, передав газету Виерме, прибавил: "Вот Ваш единственный документ, а между тем на основании его Вы пишете резкие бумаги в недопустимых выражениях, предъявляя невыполнимые требования". Затем на этом заседании разбирался мой письменный проект о довольствии хлебами Карелии, посланный мною в Совет накануне вечером. Спрашивали, с каких станций мы полагали бы доставлять хлеб в Карелию? Можем ли мы сами туда доставить столько хлеба и откуда? И тому подобные никчёмные вопросы. Затем пошли совещаться. Возвратившись, объявили, что очень благодарны, но надеются обойтись и без нашего хлеба. Я читал недавно в газетах, что там уже наступил голод, а до зимнего пути ещё далеко. Затем спросили нашу делегацию, можно ли ограничиться одними письменными сношениями, что гораздо удобнее, но мы на это не согласились. Я ответил, что письменно мы могли бы сноситься и из Архангельска или Кеми, что я прибыл для устных переговоров, что и без того переговоры страшно затягиваются, масса времени уходит на перемывание старого и всё неосновательно, как выяснилось на заседаниях. Если же мы перейдем только к письменным, то конца не будет. Я прошу очень ускорить переговоры, так как меня ждут к сроку в Архангельске. Виерма ответил, что переговоры идут как можно скоро, занимаемся и по воскресеньям и что трудно не упоминать о старом, говоря о настоящем. Я просил разрешения посетить Тизенгаузена и военнопленных. Посовещавшись с соседями и переводчиком, Виерма отказал. Тогда я сказал: "Вы в Вашей бумаге пишете, что военнопленные устроены и содержатся очень хорошо, а между тем не решитесь показать мне их. Какой естественный вывод? То, что в бумаге написана неправда! Если есть другая причина, скажите: какая?" Посовещавшись опять, Виерма сказал, что я могу посетить в присутствии двух членов: Катаниеми и Сергеева и при условии не вести политических разговоров. Заседание было закрыто.

В тот же день я на советской лошади отправился в тюрьму, одноэтажный большой деревянный дом, окна забиты досками и стволами молодых ёлок, небольшой двор, все окружено колючей проволокой. Во дворе караул, два человека с винтовками, пропуск от так называемого военного министра и начальника охраны. Нижние чины, 88 русских солдат, размещены в трёх комнатах невозможно скученно. Комнаты скорее средней величины, чем большие, и самое большее в них можно поместить человек 30 во всех, считая (по) одной кубической сажени на человека. Я рассчитал площадь шагами, и они должны спать на полу буквально сжавшись друг к другу сплошь. Вид людей был очень болезненный, удручённый. Говорил я с ними долго, подбадривал, обещал им скорую свободу, расспрашивал о домашних, велел написать и взял до 50 писем, которые и передал Преображенскому. Радовались как дети. Напали на них спящих, вели 4 января полураздетыми около 100 вёрст, многие обморозились и были посланы в больницу. Ничто не оправдывало этого, так как на 100 вёрст кругом не было наших войск и торопиться было незачем. Обращались грубо, били, многие кричали: "Чего их вести, расстрелять и делу конец". Кормили сначала очень плохо. Потом стали кормить порядочно. От солдат я перешёл к офицерам: барону Тизенгаузену и трём очень симпатичным молодым офицерам, один из них раненный в Кестеньге. Барон тоже очень симпатичный. Жили, видимо, очень дружно. Очень обрадовались моему приходу. Оставался у них полчаса. Сказал Тизенгаузену, что все обстоятельства ихнего положения нам хорошо известны, и затем говорил с ними об их домашних делах. Предупредил, что, вероятно, скоро их выменяют. Комната большая, но мрачная, много света отнимают доски. Кровати деревянные, соломенные тюфяки и что-то вроде одеял. Вид вообще грязный. Вернувшись домой, послал с разрешения членов Совета 1000 папирос солдатам, 500 папирос и свечи офицерам и 200 папирос солдатам-карелам (28 [человек]), к которым не заходил, так как мне известно было, что они содержатся хорошо в отдельном доме и пользуются свободой. Всё дошло по назначению. Среди наших солдат содержится несчастный почтовый чиновник из Кестеньги и какой-то старик, наш служащий, оттуда же, карел. Оба, видимо, были посажены из мести, что слушались своё русское начальство, так проговорился офицер-карел Богданов. Просьбы поэтому за них были излишни, принимая во внимание мстительность карел. Желая ускорить переговоры, я решил передать на следующий день заседанию все условия, на которых мы предлагали соглашение, а именно:

Наши условия соглашения

Отдельным пунктом стояло, что мы не только не будем препятствовать, но, напротив, будем приветствовать всякое дружеское соглашение автономной Карелии с Финляндией.

Председатель Совета Виерма сказал, что, вероятно, обеспечение хлебом - не единственная цель нашего прибытия, вероятно, есть и другие. Ему передали бумагу, вероятно, новую ноту. Я ему ответил, что да, я уже говорил заседанию, что цель переговоров - прийти к соглашению, а условия, на каких мы полагаем соглашение, я прочту сейчас. Затем я прочёл вышеуказанные условия и передал бумагу Виерме. Виерма задал несколько вопросов после перерыва: какого именно исправления границы мы желаем? какой величины отряд должна выставить Карелия? какие дороги мы полагали бы помочь устроить? Затем, посовещавшись между собой ещё, Виерма объявил, что постарается дать ответ завтра или послезавтра, как успеет, работать надо много. Среди заседания Катаниеми совсем некстати заявил, что Тизенгаузен телеграммой угрожал им голодом, запретил доставлять русский хлеб и вместе с Ермоловым велел закрыть финскую границу, чтобы они умерли с голода. Я ответил, что все решительно обвинения оказались неправильными при разборе на предыдущих заседаниях. Думая, что и это таково же, и действительно я был ещё раз у Тизенгаузена, он послал только одну телеграмму, вышеупомянутую, что если не хотят исполнять обязанности, то не могут быть и за общим котлом и т. д. Ни о каком закрытии финляндской границы не было и речи. В тот вечер ко мне явился поручик Горжков, карел. Впечатление неприятное. Человек двойственный. Он сознался, что о готовящемся нападении в ночь на 4 января он узнал в 8 часов вечера накануне, но никому не сказал во избежание бесполезного кровопролития, так как они были уже окружены, и передал роту в 120 человек с 4 пулеметами при 4 офицерах спящею. Он говорил, что карел было человек 500, наши же солдаты не знают, сколько нападало, а вели их человек 150, были и ребята и старики. Один неспавший офицер, кажется, с двумя солдатами пробился и пришёл к своим на железную дорогу. Утром 17 февраля я узнал, что ночью было решено соблюдать по отношению к большевикам нейтралитет в предположении, что если карелы не будут восставать против большевиков, то и большевики то же самое. Я тогда же написал и послал в Совет мотивированное дополнение к пункту 9, в котором доказывал на основании примеров и всей истории большевиков, что для них никаких нравственных законов не существует, ни в какие соглашения со слабейшими они никогда не вступали, а требовали полного признания Советской власти и тогда становились хозяевами страны, уводя и увозя из неё всё, что возможно. В случае же непризнаний вторгались в страну и опять брали силой и грабежом всё: скот и лошадей, имущество, продовольствие, людей для своих войск, усылая их за сотни вёрст. То же ожидает и Карелию, если они не сумеют защититься от вторжения. Поэтому совместная наша борьба - наша обоюдная выгода и только на нашем фронте Карелия может защитить себя. С прорывом его участь Карелии решена: большевики займут её, несмотря ни на какие нейтралитеты.

Виерма заболел, и место его занял Пухиелма. Заседание открылось в 2 часа вместо 10-ти, так как не успели закончить работу. Мне представили ответ на наши условия. Именно следующие пункты:

а) Мы должны немедленно убрать все войсковые части с территории к западу от железной дороги, а в районе Кандалакша - Княжья Губа - вплоть до моря, по обе стороны дороги.

б) Нам "разрешается" (я это помню) иметь небольшие отряды на самой железной дороге для охраны её.

в) Железной дорогой пользуется и Карелия.

г) Мы не должны делать никаких препятствий к объединению Карелии.

д) Никакого исправления границы.

е) Согласны на обмен военнопленными. Причём взятые нами должны быть доставлены в Сапосалму, где будут собраны и наши военнопленные. (Карелы охотно шли на это, так как содержание военнопленных стоило много денег.) Тизенгаузена согласны выменять только на Агеева (опять каверза, они думали, что Агеев убит нами, а на днях я прочёл в газете, что Агеев и Горжков высланы большевиками из Ухты в Совдепию).

ж) Согласны не считать за нашим правительством денег, которые они потратили на свои отряды, когда мы пошли войной на них (иначе говоря, отказываются от контрибуции).

Говорить дальше с ними было совершенно бесполезно. Поэтому я объявил, что наша делегация не уполномочена разрешить подобные условия. Я доложу своему правительству, и они получат ответ из Архангельска. Я просил дать нам возможность скорее уехать. Был назначен день, утро 20 февраля. Расстались мы не дружески, но и не враждебно. Я думаю, они имели уже сведения о катастрофах на Двинском и Железнодорожном фронтах, как по радио, так и из гельсингфорсских газет, приходивших на четвёртый день. На обратном пути нас до границы сопровождал член Совета Сергеев, который и заботился о лошадях, задержек не было. В 40 верстах от Ухты я встретил курьера полковника Жадовского с телеграммой мне. Я узнал о катастрофе на Железнодорожном фронте (о потере позиций на Двине я узнал ещё в Кеми 8 февраля из шифрованной телеграммы). Я спешил со спутниками вовсю и, переехав карельскую границу (ехали днём и ночью) в Маслозере, в 50 км от Подужемья, получили от Жадовского известие с курьером, что в Архангельске большевики с 19 февраля. Честный служака старой закалки Жадовский. Что я ему? Никогда раньше он меня не видел, и в то же время, когда каждый занят только своей шкурой, он помнит о русском генерале и шлёт ему курьеров. Я прямо гнал лошадей. В Подужемье узнал, что Кемь и железная дорога в руках местных большевиков, а дальше уже известно Вашему Превосходительству. Из Маслозера я с оказией послал записку прапорщику Базилевскому в Панозеро, чтобы отходить на Кугозеро и Финляндию. Записку они получили, и они в лагере. Известно ли Вашему Превосходительству, что на Мурманском фронте давно был выработан план ухода в Финляндию и схемы розданы чинам штаба и командному составу. Такую схему я увидел впервые в Подужемье у штабного капитана Марасанова, который был в Кеми. Я забыл ещё сказать, что вечером 18 февраля я получил в Совете письменное уведомление, что они будут ждать ответа до 15 марта и затем предоставят себе свободу действий. Члены нашей делегации, врач Преображенский, проживший в Ухте с уважаемым всеми карелами отцом священником, имел массу искренних друзей в Ухте, которые приходили к нему, и он ходил к ним, сам он чистейшей души человек и неглупый, слишком скромный, два моих карела бывали всюду и у членов Совета, и в самом Совете и узнавали тоже очень много. Карелу (не Уткину) я доверял вполне. Это скромный, честный крестьянин Олонецкой губернии, тоже очень чистой души. Карелу Уткину (Олонецкой губернии) из мелких купчиков я не вполне доверял. Поэтому я просил их во избежание пререканий в будущем бывать всегда вдвоём, что они всегда и делали. Жили мы в одной квартире все вместе, так что они всегда бывали у меня на глазах. Я знал всё, что делается в Ухте, и меня нередко предупреждали о предположениях Совета. На моих карел смотрели как на своих и переманивали к себе. Они уехали к себе в Олонецкую губернию. Почему карелы согласились на наш приезд, раз всё уже было предрешено и приводилось уже в исполнение и раз им успели внушить, что в нас больше нужды нет и бояться нечего. Прежде всего, мне кажется, для скорейшего обмена военнопленными, единственно для чего они просили прислать уполномоченных в своей бумаге в Архангельск. Им нужен был особенно социалист-революционер Агеев, которого они намечали для переговоров с большевиками, затем хотели отделаться от расходов на наших военнопленных. Затем, может быть, они надеялись поэксплуатировать через нашу делегацию без особых хлопот всё наше правительство. Карел всегда думает об этом. Может быть, чувство тщеславия, похвалиться перед нашим правительством своей государственностью, это было заметно: телефоны, пишущие машинки, радиостанция и т. д. упоминались и кстати и некстати, Они не понимали, что Ухта - деревня, а они - необразованное мужичье. Несомненно одно: никакого политического соглашения с нами на условиях, возможных для обеих сторон, причём только и мыслимо соглашение, они не предполагали и не искали, а события на Двине и на Железнодорожном фронте могли ещё более укрепить их настроение в отношении нас, что мы им не нужны и бояться нас нечего. Уже смысл бумаг в Архангельск значительно ранее был такой, что им от нас ничего не надо и просят оставить их в покое. К прискорбию, мы были совершенно неосведомлены ни в Архангельске, ни на Мурмане, что произошло в отложившейся Карелии за последнее время.

3 июня 1920

Генерал-лейтенант КЛЮЕВ