В конце дня подразделения 118-го полка по распоряжению командира дивизии отводили за боевой порядок 81-го полка. Наш батальон был отведён примерно на тот рубеж, с которого он утром перешёл в контратаку. При отходе бойцы роты вынесли с поля боя тела убитых красноармейцев и несколько трупов солдат противника. На высоте нас встретили Хохлов и Батаев. Нам поставили новую задачу - занять оборону на той же высоте, на которую отошли. Погасов спросил Хохлова, куда отправить тела погибших бойцов и что делать с трупами противника. Хохлов распорядился: "Тела наших бойцов отправить на батальонный медпункт, а трупы противника похоронить тут, на месте. Нам они в тылу и мёртвые не нужны. Но похороните по христианскому обычаю". Хохлов и Батаев убыли.

Рано утром 23 июля завязался напряжённый бой. Противник яростно стремился прорвать нашу оборону [см. карту 7а]. Одна атака следовала за другой. Сколько их было в тот день, не помню. О напряжении боя можно судить по тому, как оружие у бойцов перегревалось до такой степени, что дымились ствольные накладки. Были выделены бойцы, которые подносили воду в котелках и касках для охлаждения стволов ручных пулемётов и винтовок. Кипящие брызги воды летели во все стороны.

В политдонесении комиссара полка Петрикова приводится большой список отличившихся в бою бойцов и командиров, в том числе и нашей 4-й роты. В тот день все бойцы и командиры дрались самоотверженно. Никто не сетовал на трудности, на удушливый дым пожаров, наждаком точивший горло и выедавший глаза. Никто за весь день не заикнулся о еде. Однако не могу умолчать о подвиге красноармейца Петра Богданова, бойца нашего взвода, исполнявшего обязанности связного командира роты. Он прибыл во взвод с очередным заданием - уточнить обстановку у нас и на стыке с 1-м батальоном 81-го полка. Получив необходимые данные, он направился обратно. В это время группа противника под покровом дыма по мелкому кустарнику пыталась просочиться в промежутке между двумя взводами нашей роты. Богданов первым заметил противника и залёг. Дальнейшие действия Богданова точно отразил комиссар полка в политдонесении: "...Красноармеец 4 с<трелковой> р<оты> Богданов подпустил финнов на близкое расстояние и, не теряясь, поочередно расстреливал врага... Через некоторое время, озираясь по сторонам, к месту боя стал подкрадываться офицер. Богданов, владея финским языком (он карел по национальности), выкрикнул: «Сюда, сюда, господин офицер». Когда офицер приблизился, Богданов снял и его одним выстрелом".

К месту схватки Богданова с противником прибыла группа бойцов во главе с Мазуровым. Противник, поняв провал своего замысла, ретировался, оставив на поле боя трупы убитых, в том числе офицера. А Мазуров тут же выпустил "Листовку-молнию" о подвиге Богданова, она быстро обошла всех бойцов роты.

бронированный». Подразделениям нужна была помощь, но у Марьина ничего в резерве уже не было. Теперь он давал только советы: «Беречь патроны, стрелять наверняка. Ни шагу назад!».

Бойцы подпускали противника вплотную и расстреливали в упор. Для них вступил в силу закон: «Не вижу - не стреляю, увидел - бью без промаха».

Медленно подползали к обороне три танка врага. В районе обороны батальона в засаде была бронемашина. Командир экипажа сержант Подолинский, башенный стрелок комсомолец Демченко посылают несколько снарядов. Один танк остановился. Снова несколько выстрелов - и стал второй танк. Третий пытался покинуть поле боя. Но к этому времени расчёт противотанкового орудия взвода лейтенанта Феклистова, сменив огневую позицию, подбил третий танк. Экипажи танков выскочили и бросились бежать. Часть из них была уничтожена замполитруком 1 с<трелковой> р<оты> Прокожиновым и красноармейцем Сатаевым. Вскоре они же подползли к танкам, залезли внутрь и вытащили из них документы и обмундирование немецких солдат.

Во многих местах бушевал лесной пожар. Телефонный кабель перегорел, дым застилал всю местность, видимость была плохая, дышать нечем, управление нарушалось, роты и взводы стали действовать по инициативе своих командиров. Умело командовал командир 5 с<трелковой> р<оты> лейтенант Рылов. Смело и самоотверженно действовало отделение под командой рядового Сафронова на стыке с 118 с<трелковым> п<олком>, уничтожившее до взвода пехоты противника.

К исходу дня противник обошёл правый фланг, усилил атаки с фронта. По приказу командира дивизии 1/81 с<трелкового> п<олка> и 2/118 с<трелкового> п<олка> были отведены на безымянные высоты 2-3 км восточнее Корпиярви и заняли оборону" [см. карту 7а].

Офицер штаба 3 пехотной дивизии противника о боевых действиях за 23.07.41 г. не написал в своём дневнике ни слова. Видимо, находился в расстроенных чувствах, и было не до дневника.

Солнце то пряталось за сопки, то вновь появлялось. Время шло к ночи. Наш батальон подняли по тревоге, сняли с рубежа обороны и направили на юг. Видимо, полковой или дивизионной разведкой было установлено, что противник обходит наш левый фланг, и батальон был брошен на его разгром [см. карту 7б].

Наша рота двигалась в голове колонны батальона, имея впереди отделение во главе с Буханцевым в качестве охранения. Рядом со мной шёл Васильев, держа винтовку на ремне на левом плече: на правом плече ещё давала знать о себе небольшая ранка. Мы чертовски устали, чувствовали себя, как сонные мухи. Головы клонились вниз. Может быть, это и помогло Васильеву увидеть тонкий телефонный кабель, лежавший на земле. Он поднял его и произнёс: "Это не наш кабель".

Подошел Погасов со связными. Богданов, посмотрев на кабель, подтвердил: "Кабель не наш". Погасов решил доложить о встретившемся кабеле комбату. Рота остановилась. Вскоре к нам подошли Хохлов, Батаев и командир взвода связи младший лейтенант Батаков со связистами и телефонными аппаратами. Батаков быстро подключил аппарат в линию и сообщил: "Идут переговоры на финском языке". Телефонную трубку передали красноармейцу Богданову. Он, слушая переговоры, тут же делал перевод комбату. Все насторожились, всем хотелось узнать, кто и о чём говорит "на той стороне". Но комбат отдал распоряжение нашей роте двигаться дальше.

Пройдя триста-четыреста метров, мы увидели бегущих нам навстречу бойцов. Командир отделения Буханцев, показывая командиру роты на высоту справа от нас, доложил: "Там - противник!". На вопрос Погасова: "Сколько там противника?". Буханцев ответил: "Много". "Сколько много?" - переспросил ротный. Ответ последовал тот же. За короткое время Буханцев, безусловно, не мог добыть точных данных о противнике. Было ясно лишь одно: на высоте - противник.

Командир роты, глядя на высоту, словно на тактическом учении, приглушённым голосом скомандовал: "Первый взвод слева, второй - справа, третий - прямо, окружить противника. Атака по сигналу зелёной ракеты. Вперёд!".

Взводы бросились к высоте. Усталости как не было. Огибая высоту слева и прикрываясь каменистой скалой, отделение Рябого продолжало выходить к подножию противоположного ската высоты. Туда я направил связного Васильева с поручением - как только отделение соединится с нашим вторым взводом, доложить об этом. Я и Кузьмичёв, выдвинувшись к большим камням, стали наблюдать за противником, готовить взвод к атаке. Ждали появления зелёной ракеты.

Вскоре услышали слева от нас выкрики, затем там началась стрельба. Я направил туда Кузьмичёва - в чём там дело? Буквально тут же возвратились Кузьмичёв и Васильев и привели пленного. Он дрожал от испуга. На наш вопрос: "Что за подразделение здесь?" пленный повторял одну и ту же фразу - "я лесоруб, я лесоруб...". Я потребовал от Васильева перевести ему, что он не лесоруб, а солдат. Васильев перевёл. Пленный замахал руками и произнёс: "Я не солдат - я резервист". Мы спросили солдата: "Что за подразделение на высоте, какие есть ещё подразделения здесь и какую задачу они выполняют". На этот раз пленный быстро ответил, что на высоте и несколько впереди - одна рота. Где-то сзади идут ещё роты. Им было приказано выйти руссам в тыл. Сколько рот было сзади, он якобы не знал. Может быть, и знал, но не хотел сказать, да и мы не стали больше задавать вопросов, отправили его к командиру роты в сопровождении Васильева и ещё одного бойца. Судя по данным пленного, наша рота вцепилась в хвост одной из рот противника и вклинилась в его походный порядок, расчленённый по глубине.

И вот взвилась зелёная ракета. Справа послышалось "ура". Наш взвод тоже пошёл в атаку... Мы выскочили на высоту, но противник показал нам спину. Улизнул. Наши взводы не успели сомкнуть кольцо. И тут же кто-то выкрикнул: "Противник с тыла!". Не успел я оглянуться, как часть бойцов уже открыла огонь по колонне, бежавшей в нашем направлении. "Значит, пленный сказал правду", - мелькнула мысль. Быстро развернули пулемёты, открыли огонь. Противник залёг, начал расползаться и тоже открыл беспорядочный огонь. Он явно не разобрался: где свои, где чужие. Трассирующие пули с его стороны струями полетели во все стороны. В стане противника было много шума, криков - признак неразберихи. Что делалось в тот момент в других наших взводах роты и в батальоне, я не знал. Но вскоре мы услышали жаркий бой севернее нас. Лишь потом мне стало известно, что там 6-я рота, заметив противника и развернувшись с ходу, вступила в бой и совместно с нашим вторым взводом рассеяла его. Судя по времени и месту событий, можно было предположить, что там были подразделения той роты, хвост которой метался перед нами на высоте. Создалась комическая обстановка: противник шёл окружать нас, мы пытались окружить его.

И вот в этот интересный момент во взвод прибежал связной Богданов и передал приказание: "Всем отходить назад. Это приказ комбата".

Было уже темно. Не прекращая огня из пулемётов по противнику, подошедшему с юга, я и Кузьмичёв начали отправлять бойцов в лощину. При выходе из боя я встретился с командиром взвода лейтенантом Пономарёвым. Он возбуждённо произнёс: "Ну что же вы так медленно отходите? Команда дана давно. Мне приказано прикрыть". Упрёк за медлительность пришлось выслушать и от командира роты. На оправдательный довод "я только что получил команду" Погасов ответил какой-то колкостью.

Рота вышла из боя, как говорят, без сучка и задоринки (отступать научились).

Вскоре нас встретил Батаев. Из его разговора с командиром роты я уловил: "...Хорошо подсыпали противнику... Но на подходе у него крупные силы. Комбат решил отвести батальон". Наша рота пошла вслед за Батаевым на север. Присоединившись к батальону, мы возвратились туда, откуда вышли на выполнение задачи. Но оборону на этот раз заняли фронтом не на запад, а на юг. 5-я рота примкнула к левому флангу 81-го полка, а наша 4-я рота заняла оборону на двух сопках на левом фланге батальона. 6-я рота была отправлена на КП полка. Сзади нас в 150-200 метрах проходила дорога Корпиярви - Ухта. Сразу за ней между деревьями просматривалась голубая гладь юго-восточной части озера Корпиярви [см. карту 7б].

Утром 24 июля в нашу роту прибыл майор Исаков. Он вначале вёл разговор с командиром роты. Вскоре сюда прибыл комбат Хохлов. Между начальником штаба полка и комбатом состоялся разговор, свидетелями которого были лейтенанты Погасов, Пономарёв и я.

Исаков спросил Хохлова:

- Почему батальон всеми силами не навалился на встретившегося противника?

- У него были превосходящие силы, - ответил Хохлов.

- Из каких источников вы это почерпнули?

- Мы подслушали телефонные переговоры противника.

- Ну и что, противник вам сообщил свои силы? - с сарказмом спросил Исаков.

- Нет. Мы определили их сами, потому как офицер спрашивал другого офицера о расположении разных по номерам рот и соседей.

- И что дальше?

- Мы перерезали провода, и после короткого боя я отвёл батальон на этот рубеж, чтобы встретить врага здесь из обороны.

- Это тактика ежа - увидел опасность и свернулся клубком, - зло произнёс Исаков. Были высказаны и другие колкости. Но дело не в них. Речь идёт о принципиальном вопросе: правильно ли поступил командир батальона - не вступая в бой всеми силами, отвёл батальон?

Так ставлю вопрос не потому, что подчинённые, как правило, отказывают своим начальникам в праве на ошибку. Ошибка начальника на войне, подобно ошибке врачебной, грозит обернуться трагедией для подчинённых. В том же эпизоде решение командира батальона для нас, подчинённых, не сулило бед. Напротив - оно уводило нас от них. А может быть, это только кажется? Впрочем, каждый волен думать, как хочет. Минутку подумайте над этим и вы, уважаемый читатель. Кругом был густой лес, ночь... Инициатива в наших руках. Да и вряд ли нужно что-либо доказывать. "Очевидность умаляется доказательствами", - сказал Цицерон ещё до нашей эры. А вот о последствиях того решения комбата, а также о последствиях его решения на оборону в непосредственной близости от дороги и озера, вы узнаете ниже.

Майор Исаков убыл на КП полка. Хохлов, постояв ещё некоторое время, бросил недовольный взгляд на лейтенанта Погасова и молча ушёл на свой командно-наблюдательный пункт. На этом можно было бы закончить разговор. Однако в архиве есть два документа, в которых по-разному отражён тот эпизод. В одном из них весьма кратко сообщается: "Наши подразделения перебрасывались на ликвидацию противника, пытавшегося окружить 81 с<трелковый> п<олк>. Полк бросался мелкими подразделениями..." (Тут имеется в виду и наш 2-й батальон). На этом поставлена точка. Я не стал умалчивать о результатах действий батальона. Пусть кратко, но сообщил - что и как было. Может быть, кому-то не очень приятно будет читать это, но я считаю, что умалчивать - это тоже искажать историю, а тот, кто решил пером прикоснуться к ней, должен быть беспредельно честным и непоколебимо принципиальным.

В другом документе более широко раскрыт этот случай, но там вкрались досадные неточности. В нём описываются включения наших связистов в линию связи противника, перевод красноармейцем Богдановым разговоров комбату Хохлову. Всё это верно. А вот что касается подачи Богдановым в завязавшемся бою команды противнику: "Идите сюда, здесь есть выход!" - это неточность. Факт такой был. Но эту команду подавал не Богданов, а красноармеец Васильев. Не исключено, что эта ошибка вкралась в связи с тем, что Богданов в тот же день несколькими часами ранее почти в подобной ситуации совершил подвиг, когда он шёл из нашего взвода на КП командира роты и заметил группу противника, пытавшуюся проникнуть в стык между взводами. Мною описан тот эпизод и подтверждён документом. Там он действительно подавал команду противнику. К ошибке могла привести и другая причина: Богданов и Васильев воевали в одном взводе, которым мне посчастливилось командовать. Оба прекрасно владели финским языком (карелы по национальности), оба выполняли обязанности связных. Они были как братья-близнецы с изначальным духовным родством. И в их боевых эпизодах одного и того же дня было не только внешнее сходство, но и незыблемое единство - беззаветное мужество, готовность отдать себя для победы над врагом. И чтобы всё встало на свои места, позволю себе кратко раскрыть те обстоятельства, при которых Васильев подавал "команду противнику".

При попытке окружить противника нашей ротой Васильев, находясь в левофланговом отделении взвода и заметив метавшихся солдат на высоте, с разрешения командира отделения Рябого выкрикнул: "Идите сюда, здесь выход!". Группа солдат противника, 10-12 человек, бросились по крутому скату вниз. Бойцы отделения встретили их огнём. Большинство попадало на землю и стало отползать назад, а затем убегать по лесу на северо-запад. Один солдат, набравший большую скорость, не смог остановиться, упал и кубарем скатился вниз, к Рябому, и последний вместе с Васильевым пленил его. Богданов же в это время находился у комбата (переводил телефонные переговоры), а когда были перерезаны провода, его направили в роту с приказанием на отход, затем с этим же приказанием он прибыл в наш взвод. Пробирался он к нам с большим трудом. Откровенно говоря, разобраться в той сумятице, отыскать нас мог только Богданов, умевший читать лес и ночью, и в огне. Но на это потребовалось время. По этой причине взвод задержался с выходом из боя, и это вызвало неодобрительную реакцию у лейтенантов Пономарёва и Погасова.

Есть в упомянутом документе и другая неточность - итог боя. Он освещён в розовых тонах, что не отвечает действительности.

Прошло около четырёх часов после того, как батальон отошёл и занял оборону. Солнце поднялось над лесом. Мы успели окопаться, перекусить, а кое-кто и малость прикорнуть, как с удовлетворением говорили бойцы на войне, успевшие урвать хотя бы несколько минут на сон. Стояла глубокая задумчивая тишина, тягостная и обманчивая на фронте. Так случилось и в то утро. Гром орудий и миномётов противника разорвал тишину, сотряс воздух. Разрывы снарядов и мин донеслись до нас с участка обороны 81-го полка. Начавшаяся канонада привела в полную боевую готовность наши взводы и роты. Постепенно вступали в работу наши артиллерийские и миномётные батареи. Гул нарастал, росла и тревога в душах у всех живых...

Начала перестрелку 5-я рота нашего батальона, а вскоре включилась в бой и наша рота. Завязалась ожесточённая борьба с тем противником, с которым мы встречались минувшей ночью. Он, опомнившись и оправившись после ночного испуга, ночью без помех точно вышел к тому рубежу, куда направлялся "...перерезать дорогу руссов в 5 км от Корпиярви". Но тут на его пути стояли наши подразделения. Нетрудно представить, что если бы ночью этому противнику был нанесен серьёзный удар и он понёс бы потери, то вряд ли он сумел бы организоваться и подойти сюда, тем более в столь короткое время.

Теперь нам надлежало во что бы то ни стало отразить его атаки, не уступить ни одной сопки: за спиной дорога и озеро - пути назад не было. Так мы сами заняли рубеж обороны. И здесь возник один из самых горячих районов боя того дня.

С большим упорством, не считаясь с потерями, противник пытался прорвать нашу оборону. Образно говоря, он действовал остриём против острия, хотя ему достаточно было частью сил блокировать нас, а другой частью обойти и в пятистах метрах от нас выйти к ухтинской дороге и к озеру Корпиярви - там не было ни одного нашего бойца. Выход противника туда завершил бы окружение подразделений 81-го полка и нашего батальона. Офицер противника, осуществлявший руководство подразделениями, видимо, был не в ладах с разведкой или без творческой жилки, он слепо выполнял приказ по месту выхода к дороге. Но вот в упорстве, в настойчивости в достижении цели ему отказать нельзя.

Подразделения противника, используя мелкие солки, покрытые густым лесом, сблизились с нашими подразделениями вплотную. В ряде мест дистанция между нами и противником не превышала 50-60 метров. Выкрики, команды на той стороне были чётко слышны. Но тут коса нашла на камень. Далее противнику не удалось продвинуться ни на шаг. С обеих сторон пошли в ход гранаты, многие из них достигали цели.

В роту прибыл адъютант младший батальона лейтенант Солодухо и передал приказание начальника штаба 81-го полка капитана Титова: "Ни шагу назад". Он же пояснил, что капитан Титов направлен командованием для руководства боевыми действиями 1-го батальона 81 полка и 2-го батальона 118-го полка.

Бой продолжался. По дороге зачастили санитарки. У противника возникли очаги пожаров. Но они и нас беспокоили не меньше, чем сам противник. Пожары приближались к нам, а мы раньше уже испытали, что огонь не вода - охватит, не выплывешь.

Солнце повернуло на вторую половину дня. У левого фланга нашего взвода противник вышел на небольшую сопку с серым валуном, расположил там два пулемёта, и наше положение резко ухудшилось. Пулемёты повели фланкирующий огонь по нашей роте, а самое главное, они стали простреливать вдоль небольшой лощины нашу единственную дорогу, связывавшую нас с тылом, и местность до самого озера. Наша попытка выбить противника успеха не дала.

На дороге появились из тыла санитарная двуколка и две кухни, а навстречу им двигались парные повозки. В них сидели раненые бойцы. Там лежали и тяжелораненые. Ездовые и повара, конечно, не знали о том, что дорога уже находится под огнём противника. Послышались чьи-то предупредительные крики: "Стой! Стой! Назад!". Но в тот же миг затарахтели пулемёты врага. Лошадь, запряжённая в санитарную двуколку, словно споткнулась о невидимое препятствие, упала на колени, а затем повалилась на дорогу. Вторая кухня стала разворачиваться. Повар, размахивая черпаком с длинной ручкой и энергично дергая вожжами, торопил лошадь, и она рванулась по дороге, но через несколько шагов её покрыло облако пыли... От кухни бежал повар с черпаком в руках, вдоль дороги отползал санитар. Ездовые парных повозок тоже пытались возвратиться назад, но пули есть пули... Лошади рухнули. Из повозок стали выскакивать и вываливаться раненые. Некоторые, хватаясь руками за борта повозки, пытались выбраться, но то ли от бессилия, то ли от новых пуль снова валились на дно повозки...

Пулемёты противника, сделав своё подлое дело, притихли. Смолкли и наши бойцы.

Лошади парных повозок и санитарной двуколки продолжали биться о дорогу, пытаясь встать. От повозок в разные стороны расползались раненые, некоторые лежали неподвижно. На борту двуколки в лучах солнца сверкали ярко-красные крест и полумесяц. От дороги доносились душераздирающие крики людей и ржание лошадей. От кухонь долетали гортанные вопли.

Всё это сливалось в единый сноп отчаянных криков и ржания, который разлетался во все стороны, а затем, ударяясь о лес, о каменистые скалы, возвращался снова к нам многократным эхом. От стыда за варварство людей, казалось, закричали все деревья, сопки, зарыдала вся калевальская земля.

Кузьмичёв и Васильев стояли в окопе с бледными лицами и затуманенными глазами. Они вновь открыли огонь по пулемётам врага. Вслед за ними повели огонь все бойцы. Никто не хотел простить врагу совершённую подлость.

Постепенно утих огонь, умолкли крики. Гасли кухни: трубы уже не дымились, пар реже и меньшими струйками вырывался из продырявленных пулями котлов. Дикий эпизод наглядно и окончательно убедил нас в том, что противник злобный. Там есть озверевшие, взбесившиеся люди. Они не постыдились поднять руку не только на лошадей, но даже на раненых, на санитарную двуколку. Ну что ж, мы тоже будем воевать ещё злее. Мы убедились и в другом - наши подразделения отрезаны от тыла, окружены. С обедом тоже дело было ясное, хотя мы и не знали, чьи кухни расстреляны, но поняли: другие сюда не приедут...

Из стана противника до нас донеслись выкрики.

- О чём они орут? - спросил я Васильева.

- Они говорят чепуху, - неопредёленно ответил Васильев и сделал пренебрежительную гримасу на лице.

С той стороны вновь донеслись выкрики. Васильев вытянул шею, прислушался.

- Переведи точно, - потребовал я.

- Они похабными словами оскорбляют наших, ну как бы сказать, - Васильев пожал плечами и никак не мог назвать, кого же они ругали. Затем нашёлся: - В общем, они ругают его самого и Молотова. Предлагают нам сдаваться в плен. Говорят, что они завтра будут в Ухте.

Я понял, что под словами "его самого" Васильев подразумевал Сталина, но произнести его фамилию вслух он не смог. В душе вспыхнуло новое возмущение. Гнев породил мысль: "На свист отвечают свистом, на выстрел выстрелом..." И тут же я потребовал от Васильева передать противнику: "За плен и Ухту ... не хотите?", употребив слово, которое мальчишки иногда пишут на заборах.

Васильев, недолго думая, сложил ладони лодочкой и громко выкрикнул указанную фразу.

Противник молчал. Васильев повторил фразу. Но молчание продолжалось. Видимо, на той стороне не сразу поняли суть нашего ответа, а возможно не все русские "выразительные" фразы одинаково звучат на других языках. Наконец оттуда донеслись резкие выкрики. "Пригибайтесь!", - произнёс Васильев. Вслед за выкриками застрочили пулемёты и автоматы. Значит, дошло!

Вновь завязалась огневая дуэль, полетели гранаты...

Как видно, противнику наш ответ не понравился. Но у нас говорят: "Каков привет, таков и ответ". Плохо? Хорошо? Спорить не буду. Так было. А из песни слова не выкинешь. Тем не менее, замечу: человек в гневе, как правило, не рождает мудрого, и то, что он сгоряча сделает в двадцать лет, в более зрелом возрасте не повторит. Тогда, видимо, я думал, что хамство надо лечить хамством, как оспу - прививкой оспы.

Перед нами наступила подозрительная тишина. А юго-восточнее, примерно в километре от нас слышался бой. Кто его там вёл, мы узнали только на следующий день. Вели его наши подразделения во главе с командиром полка подполковником Рассохиным. По приказу командира дивизии генерала Панина они имели задачу - прорвать кольцо окружения противника и вызволить нас из окружения. Чем закончилась эта попытка, скажу потом. В тот же период во взвод приполз Богданов и передал приказание - прибыть к командиру роты.

Лейтенант Погасов только что возвратился от командира батальона. Командиры взводов собрались. Вместе с Бобровниковым [старший сержант, помкомвзвода, принявший взвод Феноты - ред.] приполз Мазуров и спросил ротного: "Ну, что там думает комбат?" Погасов промолчал. Лицо у него было хмурое. Что-то у него в тот тяжёлый день не срабатывало. К его прекрасным командирским качествам неожиданно прибавилась слабинка - безразличие, если не отчаяние. Он передвигался медленно, абсолютно не реагировал на огонь противника, команды отдавал вяло. Казалось, он вот-вот уснёт на ходу. А инстинкт самосохранения в нём, видимо, уже уснул от переутомления. Это самые опасные минуты у людей в бою. Именно в такие минуты они чаще всего гибли или получали ранения.

Мазуров, не выдержав долгого молчания Погасова, повторил свой вопрос. Ротный, пренебрежительно махнув рукой, ответил: "Сидит в окопе и спорит по телефону с начальником штаба 81-го полка..." Погасов закурил и жадно затянулся. "Так что же и дальше будем сидеть и ждать у моря погоды?" - вновь спросил Мазуров. "Нет. Сейчас пятая рота проведёт разведку боем и комбат примет решение..."

Разговор прервал гром орудий и миномётов противника: он начал новую артиллерийскую подготовку. Это было уже во второй половине дня. Командиры взводов по команде ротного возвратились в свои взводы, так и не узнав, зачем они вызывались.

По поводу начавшегося артиллерийского огня противника читаем в дневнике офицера штаба 3 пехотной дивизии: "Пришёл на передовую. Проинструктировал командира полка на наступление. В 17:50 начали артиллерийскую подготовку, командир полка и я пошли наблюдать на самый передний край. Артогонь точный. В 18:00 войска пошли хорошо. Но сопротивление противника крепкое. Создалось напряжённое положение. Руссы стреляли из миномётов и из всех остальных видов оружия. Командира ранили возле меня. Бушевал пожар. Командир полка был согнувшись в маленьком обгоревшем окопе. Я берёг свои брюки, стоял на четвереньках за большим камнем, который ненадёжно прикрывал меня от огня миномётов. Пришлось лечь в канаву..."

Поясню: после огневого налёта противник ввел в бой свои резервы. Подразделения бойко пошли на сближение с нами. Но, достигнув рубежа впереди лежавших своих войск и встретив наш ураганный огонь, тоже залегли, а солдаты, пытавшиеся продвинуться дальше, полегли. В целом войска противника и на этот раз не смогли продвинуться вперёд ни на шаг. "На той стороне" появились новые очаги пожаров. Теперь дым стал разносить тяжелый смрад от горевших трупов. Несколько очагов пожаров возникло и у нас.

Трудно было бороться с пожаром под огнём противника, ещё труднее становилось дышать в той тошнотворной смрадности. Но все думали только об одном - не дать врагу сжать кольцо окружения, другие мысли отгонялись. Противнику тоже было нелегко. Об этом свидетельствует он сам. Читаем дальше в дневнике: "Войска были зажаты между руссами и пожарами, просили разрешения вернуться обратно. Разрешения не дали, приказали задачу выполнить до конца. Это было тяжёлое решение...".

Была ли выполнена та задача противником "до конца", увидим ниже.

Командира роты вновь вызвали к комбату. Возвратился он оттуда преображённым, с присущим ему прежним огоньком, апатии как не было. Он живо сообщил нам: "Поступил приказ по радиостанции от комдива - прорвать кольцо окружения и выйти на соединение с остальными нашими силами". Комбат подчеркнул, что судьба окружённых в руках самих окружённых. Основная задача нашей и 5-й рот - сбить противника с придорожных сопок и обеспечить выход из окружения вдоль дороги.

Тщательно был обсуждён план контратаки. Всех нас тревожили два пулемёта противника за камнем на левом фланге нашего взвода. Их фланкирующий огонь при контратаке мог причинить роте немалые потери. Лейтенант Пономарёв предложил атаковать и уничтожить их до общей контратаки. Но этот вариант лишал нас внезапности и разобщал силы роты. Командир роты внёс в идею Пономарёва поправку. Он приказал мне подобрать трёх-четырёх добровольцев, которые бы скрытно подползли к пулемётам и уничтожили их гранатами. В этот момент будет подан сигнал для контратаки роты.

Командиры возвратились в свои взводы. Началась подготовка к контратаке. Задача ставилась каждому бойцу. Настрой был у всех боевой. Не встретил я затруднений и в подборе добровольцев для уничтожения пулемётов противника на фланге. Первым вызвался красноармеец Рябой: "Я подползу по яру и один уничтожу их", - на высокой ноте заговорил он, показывая на узкий ломаный овражек, тянувшийся от нас по скату к валуну на сопке, за которым находились пулемёты.

- Ты командир отделения и обязан командовать им, а не в одиночку выполнять задачи, - возразил я.

- Если не уничтожим пулемёты, тогда не будет ни меня, ни отделения, а я уничтожу их, - решительно заявил Рябой, употребляя русские слова вперемешку с украинскими.

- Нет, одному ползти туда нельзя. Надо ещё пару человек, - пояснил я.

- Три человека - много, обнаружат нас.

- Мы вдвоём поползём, - подал голос Васильев.

- Ползти вдвоём с Васильевым согласен. Больше никого не надо, - настаивал Рябой.

Откровенно говоря, мне не хотелось посылать ни Рябого, ни Васильева. Я понимал, что в случае чего взвод лишится командира отделения и связного-переводчика, который был мне очень полезным советчиком. Однако серьёзность обстановки, решительность и уверенность Рябого и Васильева в успешном достижении цели, склонили меня согласиться. Внимательно осмотрев ещё раз местность, я приказал Рябому и Васильеву снять с себя всё снаряжение, оставить при себе только винтовки и гранаты.

Рябой и Васильев быстро сняли с себя снаряжение и имущество. Я уточнил им порядок продвижения к цели по овражку, убеждая их ползти осторожно, аккуратно, только по-пластунски, не поднимать головы.

- Ваши броски гранат будут являться для нас сигналом в атаку.

- Только не задерживайтесь с атакой, - попросил Рябой.

Возвратился Кузьмичёв и протянул гранаты Рябому и Васильеву. Принимая их, Рябой произнёс: "О, хорошо! Только бы ещё, товарищ лейтенант, покурить...".

- Покури, - протянул я пачку "Беломорканала".

Рябой затянулся три раза подряд, заглянул в пачку папирос и произнёс: "Ещё бы одну".

- Бери, бери, - ответил я.

Рябой вытащил вторую папиросу, прикурил от первой, быстро сложил мундштуки вместе и начал одновременно тянуть дым из обеих папирос, жадно затягиваясь...

Васильев в это время вертел каску на голове, прилаживал её, а потом решительно снял и попросил: "Разрешите без неё - мешает".

- Разрешаю.

Докурив папиросы, Рябой весело произнёс: "А теперь разрешите нам вперёд...".

Рябой и Васильев поползли... Наши пулемётчики и стрелки открыли огонь по противнику с целью не дать ему возможность поднимать голову и вести наблюдение.

Меня охватило беспокойство. Ни на минуту не спуская глаз с Рябого и Васильева, я стал замечать (может быть, мне только казалось) недостатки в действиях то у одного, то у другого. Меня буквально стали раздражать светлые волосы на голове Васильева. Зачем я разрешил снять каску? Почему не привязали зелёные веточки ему на голову? Тысячу раз не прав тот, кто думает, что командиру просто и легко посылать подчиненных на подобные рискованные дела. Нет! Проще, легче рисковать своей жизнью.

На наш огонь по прикрытию действий Рябого и Васильева противник отвечал огнём. Периодически давали очереди и те два пулемёта за камнем, к которым ползли наши смельчаки. Однако противник вёл огонь просто так, на всякий случай. Это обстоятельство ободряло и несколько сглаживало душевную тревогу. За спиной раздался знакомый голос, звавший меня. Оглянувшись, я увидел командира роты. Он знаком руки потребовал - "ко мне".

"Как некстати этот вызов", - подумалось мне. Ведь я всем своим существом был рядом с Рябым и Васильевым. Быстро подполз к лейтенанту Погасову.

- Ну что же тянете резину? - спросил Погасов жёстким голосом. Это обожгло меня.

- Ползут, ползут, - быстро ответил я.

- Где они ползут?

Я указал на овражек. Бойцы продолжали ползти, и были близки к цели.

- Вижу, вижу, - ответил командир роты. И уже более спокойно добавил: - Батаев нервничает, да и пятая рота ждёт нашего сигнала.

В этот момент Рябой и Васильев остановились. Было видно, как они одновременно бросили гранаты...

Погасов сделал выстрел из сигнального пистолета (ракетницы), вскочил, бросился вперёд и во всю мощь лёгких выкрикнул: "Рота, в атаку, впе-рёд!..".

Бойцы взвода, безусловно, наблюдавшие за действиями Рябого и Васильева, ждали команду на контратаку, и потому все они, как один выскочили из окопов и бросились на противника. Рванулись в контратаку и соседние взводы. Вначале несколько мгновений кругом образовалась тишина: ни стрельбы, ни криков. Донёсся лишь всем известный зычный голос командира 5-й роты Позднеева: "Рота, в атаку..." Моё внимание было приковано к серому камню. Рябой и Васильев метнули ещё две гранаты. Через несколько секунд я уже на ходу увидел, как из-за камня во второй раз поднялись два облака дыма и пыли, донеслись взрывы. Оба смельчака, вскочив во весь рост, бросились вперёд...

Бойцы роты повели огонь на ходу из всех видов оружия. Тут же полетели вперёд гранаты, загремело "ура-а-а-а!". В воздухе стоял сплошной гул от разрывов, стрельбы и криков людей. В раскатистое "ура" вплетались "крепкие" злые слова - "мать-перемать!". Бойцы в своём порыве были неудержимы.

Для противника наша контратака оказалась настолько внезапной и стремительной, что не все его солдаты успели убежать. И тут случилось то, чего мы ещё не видели до этого ни в одном бою. Левее от меня, в пелене дыма наши бойцы схватились с солдатами врага врукопашную. Кузьмичёв и я бросились туда. На земле мы увидели двух заколотых солдат противника. Один из них корчился в предсмертных конвульсиях. Из мелкого кустарника донеслись хриплые вопли. Кузьмичёв бросился туда. Увидев его работу прикладом, я сделал несколько прыжков в том же направлении. Передо мной предстала ужасная картина: из-под убитого Кузьмичёвым солдата противника вылезал наш боец с залитым кровью лицом. Кто он - в первые мгновения узнать было невозможно. Приподнявшись, он выплюнул изо рта что-то кровавое и вытер лицо рукавом. Только теперь я узнал в нём бойца по фамилии Вознесенский. Взглянув на убитого солдата, я обнаружил, что у того нет конца носа и части верхней губы. Стало ясно, что выплюнул боец. В короткой жестокой борьбе он израсходовал все силы. Тело его дрожало, как в лихорадке. Он еле держался на ногах. Расспрашивать было некогда. Мы с Кузьмичёвым вновь бросились вперёд и вскоре настигли бойцов, которые преследовали врага. Но большинство его солдат, освободившись от всего лишнего, задало такого стрекача, что догнать их можно было только на породистых рысистых конях. Лишь отдельные солдаты противника, держа автоматы под мышкой стволом назад, вели беспорядочный огонь на бегу. Но и он, к великому сожалению, как увидим потом, принёс нам большое горе.

Донеслась команда ротного: "Стой! Стой! К бою!". Её повторили многие командиры. Бойцы остановились, залегли. "Закрепиться! Закрепиться!" - вновь прозвучал голос Погасова. Бойцы приступили к самоокапыванию. Установилась мёртвая тишина. Нарушали её лишь доносившийся треск лесного пожара и надсадный кашель бойцов, появившийся, очевидно, после быстрого бега и плотного дыма, окутавшего сопки. Трудно было дышать, а бойцы выглядели молодцами. Счастье победы окрыляло нас.

- Кирин! Кирин! - услышал я голос ротного и, оглянувшись, увидел Погасова. Он знаком звал к себе. Я, подбегая к нему, услышал: "Остаёшься за меня. Я - к комбату. Доложу о выполнении задачи!".

Итак, правофланговые подразделения противника были отброшены. Путь к отходу наших подразделений вдоль дороги на восток был открыт.

Я решил узнать фамилии бойцов, заколовших солдат противника. Во взводе это был первый такой случай. Обычно противник не доводил бой до штыковой схватки - избегал её. Вскоре в дыму я увидел Кузьмичёва и красноармейца Сорочинского. Они подошли к трупам и стали их рассматривать.

- Вон он, - донёсся до меня голос Сорочинского.

- О, какой верзила! - изумился Кузьмичёв и, подняв голову, позвал меня: - Посмотрите, товарищ лейтенант, какого фашиста заколол Сорочинский.

Трудно передать чувства, охватившие меня при виде Сорочинского. Я обнял и поцеловал его. Он смутился. Жилистое его тело дрожало, красивое лицо было бледное, нервное, перенапряжение ещё не прошло. В его глазах отражалось соединение пережитого страха и торжества победы...

- Как ты пропорол его насквозь? - поинтересовался Кузьмичёв, разглядывая огромный труп солдата с массивным отвисшим подбородком.

Сорочинский застенчиво, с дрожью в голосе пояснил:

- Они выскочили из окопов и хотели удрать, а мы с Блиновым и ещё кто-то тут как тут. Этот (Сорочинский показал на огромный труп) хотел выбить у меня винтовку. Но не успел. Мой штык попал ему под ложечку. Он рявкнул, как бык, и повалился, а я побежал вперёд. Вот и усё...

Видя, что Сорочинскому на таком нервном накале не только трудно говорить, но и дышать, я не стал ничего уточнять, а лишь спросил:

- А где Блинов?

- Он окапывается, - ответил Сорочинский.

- Позови его сюда.

Сорочинский побежал вперёд. Мы с Кузьмичёвым пошли к красноармейцу Вознесенскому.

Вознесенский, сгорбившись, дрожа и тужась, стоял у дерева, держась за него руками. Его рвало... Приблизившись к нему, я успокаивающе похлопал его по плечу и предложил:

- Вон в воронке есть вода. Умойся и смой кровь с гимнастерки.

Вознесенский, взглянув на воронку, а затем на меня, хриплым, прерывающимся голосом произнёс:

- Я же нахлебался вражьей крови... Избавиться не могу...

Он тут же вставил два пальца в рот...

Бой - нагромождение ужасов, а рукопашная схватка, в которой обезумевшие от ярости люди колют штыками, бьют прикладами, лопатами, впиваются руками и зубами во что только возможно друг другу - это кульминация всего отвратительного, ужасного, позорного и унизительного, на что толкает людей война. Но не наша вина в этом. Не мы её развязали!

В этот момент я услышал тревожный голос Рябого: "Товарищ лейтенант, санитара надо. Васильев ранен!" Рябой, подбежав вплотную, добавил: "Он тяжело ранен". Я, потрясённый этим сообщением, не сразу нашёлся, что ответить Рябому, и переспросил: "Как ранен?" Рябой, с тревогой в глазах, повторил: "Пулей ранен".

Я несколько мгновений молча смотрел на Рябого, пока он вновь не повторил: "Санитара надо".

- Где лежит Васильев? - наконец спросил я.

- Недалеко от тех камней, за которыми были пулемёты.

Отдав распоряжение Кузьмичёву и Рябому найти ротного санинструктора, сам бросился к Васильеву.

Найдя лежавшего Васильева и подняв его голову, я спросил: "Костя, что с тобой?" Руки мои почувствовали, как по телу Васильева пробежала мелкая дрожь. Он глухо простонал, открыл глаза, тихо и медленно произнес: "Ранен я".

С болью в сердце я смотрел в светло-голубые глаза Васильева. Они, как калевальские озёра, отражали страдание и одновременно излучали чистоту и добро. Но вот они медленно закрылись.

Подбежали Рябой и санинструктор Черненко с санитаром. Они начали быстро проводить перевязку. Васильев застонал, открыл глаза и тихо прошептал: "Отомстите за меня...".

Взглянув на Рябого, я увидел в его глазах отчаяние, мольбу и безнадёжность... Мы уже научились различать в глазах раненых жизнь и смерть... Рябой, быстро развернувшись, бросился к камням, поднял пулемёт противника и в бессильном гневе ударил о камень, схватил второй, повторил свои действия, а затем начал разбрасывать во все стороны коробки и металлические ленты...

Санинструктор, закончив перевязку, приподнялся и тихо прошептал: "Умирает...". А после вздоха добавил: "Богданов тоже скончался на моих руках...".

- Как скончался?! - это был не вопрос, а вопль, исторгнутый из глубины души.

- Только что погиб при атаке, - шёпотом ответил Черненко.

Эта вторая жестокая весть ещё больше ошеломила меня. Гибель Васильева и Богданова - невосполнимая утрата для взвода. Я взглянул в сторону трупа врага, он лежал без признаков жизни, но мне хотелось его растоптать, как топчут землю.

Вчера Богданов совершил подвиг. Только что сейчас блеснули своими действиями Рябой и Васильев. Они продемонстрировали прекрасный, наглядный пример храбрости и целеустремлённости в бою. Это был урок высокой ответственности за боевой коллектив, за его судьбу, за судьбу всей Родины. Они пошли на ответственное задание по личному желанию, как сказал поэт, не ради славы - ради жизни на земле. И если Рябой будет сверкать ещё много-много раз, то Васильев и Богданов, к большому нашему горю, нас покинули. Они всегда чувствовали себя частицей Отчизны своей. Их образы навсегда остались в нашей памяти. Их огонь всю войну опалял нам сердца.

Мои краткие слова о Васильеве и Богданове носят, если можно так выразиться, исповедальный характер. Для меня они оба были бойцы, товарищи, люди с большой буквы. Я показал лишь отдельные куски от той их яркой мужественной солдатской боевой жизни. Иногда говорят о таких людях: человек из легенды. Васильев и Богданов пришли в наш взвод из карельских семей. Они были дороги и нужны семьям. Они были дороги и нужны нам. К великому сожалению, их не стало среди нас. Но они не погибли. Они шагнули в бессмертие. И если кто-либо спросит меня: а что же было главное у Богданова и Васильева? Коротко отвечу: "Яркий бойцовский огонь!"

В одном из документов дивизии Пётр Богданов назван "Советским богатырём". Есть там и такие слова: "В старинных карельских сказках много рассказывается чудесного о народных героях. О них слагались былины. О них поют руны Калевалы. Вспоминаются герои Калевалы, когда узнаёшь о героических подвигах карела Петра Богданова...".

Мне хочется оказать более определённо: букет старинных народных калевальских героев пополнился новыми именами, в один ряд той галереи встали Пётр Богданов и Константин Васильев. В основе их подвигов лежит, как и у героев рун, - любовь к Родине.

Возвратившись во взвод, я вытащил из планшетки список личного состава взвода и, как поступал до этого, не вычеркнул из списка фамилии Богданова и Васильева, а сделал прямоугольное обрамление их фамилий. Против Богданова поставил цифры: "24.7. 20.30", а против Васильева только "24.7", часы не поставил, видимо, тогда сердце никак не хотело смириться со смертью, искало подступы к надежде...

Командир роты возвратился от комбата старшего лейтенанта Хохлова и сообщил: "Подразделения начали выход из боя. Роте приказано прикрыть их отход. Батаеву поручено руководство отходом пятой и нашей рот".

Противник пришёл в себя и стал наращивать огонь из стрелкового оружия. Правее же, в районе боевых действий подразделений 81-го полка, судя по возникшей интенсивной стрельбе, завязался ожесточённый бой. Не исключено, что противник обнаружил начавшийся там отход и предпринял атаку. По результатам проведённой нами контратаки, ему не трудно было догадаться о нашем замысле. Теперь от упорства и искусства подразделений, выделенных для прикрытия отхода, зависело очень многое. Конечно, нам легче было бы осуществить выход из боя и отход ночью. Но приказ есть приказ.

Мы в лесу и в дыму не видели отход подразделений 81-го полка, но стрельба противника приближалась к нам справа всё ближе и ближе.

Прошло несколько минут после того, как отошла 5-я рота. На оставленной ею сопке появился противник и вскоре он устремился к дороге - во фланг и тыл нашей роте. Командиру роты пришлось быстро разворачивать свои огневые средства и правофланговый взвод во главе с Бобровниковым на девяносто градусов - фронтом на запад и организовать огонь по противнику. Развернувшиеся ротные станковые пулемёты и миномёты открыли огонь, закончил разворот и взвод Бобровникова.

Противник был остановлен, но огневой бой не утихал. Вскоре рота получила разрешение на отход. Наш взвод в связи с тем, что он был на левом фланге, отходил последним. С нами был командир роты. Не прекращая огня, взвод отошёл.

Внизу, недалеко от озера Корпиярви у поворота дороги взвод построился в колонну. Измученные, обессиленные бойцы еле держались на ногах, но на их лицах отражалась радость исполненного долга. Они сделали всё, что могли. У меня же из головы не выходили Богданов и Васильев. Трудно было смириться с мыслью, что их уже нет в живых.

В этот момент командира роты и меня позвали к комбату. Но увидели мы не Хохлова, а Батаева. Он находился недалеко от поворота. Там же стояло несколько бойцов. При нашем приближении, Батаев быстро пошёл нам навстречу, и как всегда горячо, громко и решительно заговорил:

- Противник отрезал нашу бронемашину и две пушки у землянки. Это рядом с разбитыми кухнями на дороге. Надо быстро выручить их.

Ротный попытался убедить Батаева, что уже поздно выручать. Я тоже хотел что-то спросить, но Батаев прервал меня: "Не теряй время, забирай - артиллеристов, водителя бронемашины и бегом вперёд!"

Ко мне подбежали четыре или пять артиллеристов и водитель бронемашины. Мы двинулись к дороге. Не добегая до строя взвода, я увидел подъезжавшего к нам всадника. Красноармеец с автоматом на груди, не спешиваясь, спросил:

- Какая тута обстановка?

- А ты кто такой? - глядя на его автомат, спросил я.

- Я - разведчик восемьдесят первого полка. Меня послал сюда командир полка узнать обстановку.

- Мы срочно идём в атаку, выручать бронемашину и пушки, дай мне автомат, а я тебе временно дам винтовку.

Боец задумался...

- Понимаешь, - выручать бронемашину и пушки... Потом верну тебе автомат, - уговаривал я.

- Ну хорошо, только верните, - с грустью в голосе произнёс боец, передавая мне автомат.

- Вот это правильно, - одобрил я, принимая автомат и передавая ему винтовку СВТ-40, и добавил: - Обстановку тебе объяснят вон те лейтенанты (я показал в сторону Батаева и Погасова).

Автомат ППД с круглым магазином, заряженным семьюдесятью патронами, окрылил меня. Я видел в нём магическую силу, был на седьмом небе и с высоким настроем объявил задачу взводу. Бойцы выслушали меня внимательно, но настороженно.

Мы пошли выручать бронемашину и пушки... Рядом со мной шли артиллеристы. Я спросил сержанта-артиллериста: "Как случилось, что вы оставили пушку?" Сержант пояснил: "Только мы стали выезжать из леса на дорогу, тут нагрянул противник, перебил лошадей, а мы, выхватив замок, еле-еле выбрались оттуда". Артиллерист другого орудийного расчёта сообщил, что у них лошади погибли три дня назад. Пушку они перемещали с позиции на позицию на руках. "Из окружения тоже тащили её на руках, но чуть-чуть не угодили в плен", - заключил боец.

Мы продолжали продвигаться по зарослям прибрежной узкой полосы местности между дорогой и озером Корпиярви. Подошли к подбитым кухням, стоявшим на дороге, они, как мне показалось, источали еле уловимый, плавающий в воздухе, пряный аромат пищи. Убитая лошадь полулежала на подмятых под грудь передних ногах, а задние были развернуты в стороны и вытянуты назад. Голова с открытыми выпученными глазами и раскрытой пастью лежала на пыльной дороге. Мне почудилось, что она и мертвая с негодованием требовательно спрашивала: "За что, негодяи, убили?" Двигавшийся слева от меня Рябой, повернув голову в сторону кухни, носом тянул воздух и шептал: "Який запах. Мама ридна!" Кузьмичёв, бросив взгляд на него, не сдержался: "Чего ноешь? Поверни свои фары вперёд". Рябой ускорил шаг и лишь изредка косил глаза то на кухни, то на Кузьмичёва. Миновав разбитые кухни, мы приблизились к санитарной двуколке. Убитая лошадь лежала с распоротым животом. Прошли мимо и тех парных повозок, на которых днём наши пытались вывезти раненых. Но тут заросли кончились. Перед нами лежал песчаный пляж, справа - гладь голубой воды озера, слева за дорогой - сопки, поросшие лесом. Солнце зашло за горизонт, лес заполнялся полумраком. Слева донеслись какие-то крики. Мы остановились и залегли. Впереди за пляжем у дороги, метрах в двухстах от нас толпились солдаты противника. Я не сразу понял, в чём там дело. Помог сержант-артиллерист, сообщивший приглушённым голосом: "Противник у нашей пушки", а водитель, показывая на другую кучу солдат, произнес: "Там моя бронемашина". Стало ясно: противник рассматривал трофеи. Тут же созрел план действий: обрушиться огнем по противнику, атаковать его и выручить пушку и бронемашину.

Быстро установив пулемёты у дороги, где она была врезана в крутой скат сопки, я лёг рядом с ними, и по моей команде все открыли огонь. У бронемашины и пушки началась суматоха. И в это же мгновение слева с сопок, где мы только что слышали выкрики, застрочили пулемёты, заклекотали автоматы противника. Снопы пуль зашипели над нами. С придорожного обрыва градом полетели на нас осколки камней и комья глины. На дороге впереди и на песчаном пляже поднялась пыль.

За нею еле просматривались разбегавшиеся и расползавшиеся солдаты противника, появились контуры бронемашины и пушки. Раздался чей-то выкрик: "Нас окружают!" Я вскочил на колени и переспросил: "Кто окружает?" Меня обеспокоило то, что выкрик мог вызвать непроизвольные действия бойцов. На мой вопрос никто не ответил, но я увидел развернувшихся влево от дороги Кузьмичёва, Рябого и ещё нескольких бойцов, они вели огонь в сторону сопки. Оттуда, перебегая от дерева к дереву и ведя огонь на ходу, спускались к нам в тыл солдаты врага. Судя по силуэтам и по вспышкам стрельбы, их было полтора-два десятка. Я снова упал к пулемёту Парфиновича и приказал ему развернуться влево и назад и не допустить выхода противника к нам в тыл. Сам тоже открыл огонь из автомата в том же направлении...

Совершенно незаметно для себя я израсходовал все патроны в магазине. Перезаряжать автомат было нечем. Он превратился в ненужную железку. Пулемётчики и стрелки продолжали вести огонь и вперёд, и влево-назад. Выхватив пистолет и осмотревшись вокруг, я увидел: дорога впереди и сзади дымилась пылью, прибрежная полоса воды в озере тоже кипела от пуль, кругом стоял смерч огня. Мы в ловушке! С жестокой ясностью я ощутил смертельную опасность, нависшую над взводом. В сознании застучало: "Атака - абсурд. Надо искать выход из западни". Критическая обстановка, как правило, придаёт энергию особого накала.

Очень трудно, конечно, в такие минуты избавить свою душу от тревожного трепета. Да и возможно ли это? Но вот добиться того, чтобы мозг "не закипел", побудить его работать без спешки, не стать самому суматошным, не допустить сумбурных действий подчинённых, тем более паники - командир обязан, чего бы это ему ни стоило.

Осмотревшись ещё раз, я приказал: двум пулемётам, стоявшим на дороге в мёртвом пространстве, не прекращать ведения огня по району вокруг бронемашины и пушки, не допустить, чтобы уцелевший там противник организовал огонь по взводу вдоль дороги. Это была бы для нас гибель. Пулеметчику Парфиновичу и отделению Рябого поставил задачу - продолжать борьбу с противником, пытающимся выйти нам в тыл. Ну, что же делать дальше? Где выход из западни? Назад по зарослям возврата нет. Стоит только подняться и повернуть, как всех нас перестреляют, словно глухарей на току.

Острое беспокойство вытеснило из души притаившийся там страх. Всматриваясь в кустарник, где вжались в землю два отделения наших бойцов, и, глядя на дорогу, на её правый кювет, врезанный в скат сопки, вдруг подумал: "Кювет нас выручит. Отползать назад надо только по нему!" Сообщив идею Кузьмичёву, пополз в отделения, чтобы вывести их в кювет дороги на уровень отделения Рябого.

Бойцы обоих отделений быстро начали переползать к дороге. Они умело использовали лощинки, бугорки, канавки и другие неровности местности. Я нигде и никогда до этого не убеждался так отчётливо в том, что земля - это лучший друг бойцов. Она их спасительница, заступница и благодетельница. Никому на свете она не дарит так много и не бывает так добра, как к умелым, спокойным, аккуратным бойцам в минуты смертельной опасности.

Но вот взвод гуськом вытянулся вдоль правого кювета дороги, занял позицию, словно в траншее, отрытой для стрельбы с колена, и тут же открыл дружный огонь по противнику, пытавшемуся отрезать нас. Его солдаты были прижаты к земле. Однако с сопок на нас снова обрушился шквал пулемётного и автоматного огня. Мы были буквально зажаты в кювете. Повели огонь и миномёты врага, но, к нашему счастью, мины рвались сзади нас, а многие - в воде озера. Каждый из нас понимал, что никто не может пассивно лежать в эти минуты. Надо было отстреливаться и отползать, не дать противнику подойти к дороге и отсечь нас от своих.

И мы, отстреливаясь, отползали, прижимаясь к бровке сопки. Однако огонь противника делал своё чёрное дело. Получил ранение пулемётчик Парфинович. За пулемёт лёг Кузьмичёв. Были ранены два артиллериста и ещё один боец из отделения Рябого. Правда, все они, кроме Парфиновича, продолжали вести огонь, делать перевязки никто не пытался. Было не до этого...

Взвод миновал разбитые кухни. Дальше дорога опустилась в лощину и мне, отползавшему с последним расчётом ручного пулемёта, не было видно всех бойцов. Струи трассирующих пуль продолжали сверлить воздух и воду в озере. Тем не менее, я почувствовал облегчение: взвод в основном выбрался из разъярённой пасти врага.

Миновав лощину, вышли в безопасное место. Убитых, к счастью, не было. Начали оказывать первую помощь раненым, и тут к нам подбежали Батаев и Погасов. Я хотел доложить результаты боя, но Батаев прервал:

- Знаем, видели. Какие потери?

- Шесть раненых, в том числе помкомвзвода Кузьмичёв и два артиллериста. Убитых нет, - доложил я.

- Могло быть и хуже, если бы противнику удалось вас отрезать, - произнёс Батаев.

- Я же говорил, что поздно выручать пушки, - с досадой в голосе проговорил Погасов.

- Не испытать, упустить последний шанс - грех был бы значительно больший, - заявил Батаев и, резко развернувшись, отдал распоряжение следовать за ним.

Считаю, что Батаев был прав. Другое дело, организовать и провести вылазку можно было по-другому. Но для этого у нас тогда было мало опыта.

Атакой изнутри кольцо окружения было прорвано и группы Титова и Рассохина соединились.

Частям был отдан приказ отойти на рубежи: гора Тетриваара и безымянное озеро южнее этой горы; берег р. Пинко-йоки, дефиле между озёрами Пинкоярви и Вуараярви. Части дивизии отошли на эти рубежи организованно".

А вот что в тот же день записал в свой дневник офицер штаба 3 пехотной дивизии противника: "Сопротивление руссов сломлено. Захвачены трофеи: 2 бронемашины, 3 противотанковые пушки, 100 винтовок. Руссов убито примерно 400 человек. За все минувшие бои их убито 700 человек. 118 и 81 полки уничтожены и рассеяны".

Написано, что и говорить, с размахом, лихо. Автору дневника очень хотелось желаемое выдать за действительность. Впрочем, удивляться буйному взлёту фантазии господина майора не следует. Потом он запишет в свой дневник ещё не то. Но враньё всё-таки остается враньём. И оно имеет короткие ноги. Приведу данные о потерях 118-го полка из документов.

"Потери за все июльские бои: убито - 39 чел. Из них среднего начальствующего состава - 11 чел., ранено - 477 чел. Из них среднего начальствующего состава - 36 чел.". Примерно такие же потери были в 81-м полку. Очевидно, данные о наших потерях господин майор почерпнул из поспешных докладов подчинённых. Иными словами, обычное, так сказать, преувеличение о потерях противоборствующей стороны майор превратил во враньё и в очередной раз сел в лужу ¹.

Что касается потерь противника, то о них в дневнике майора записано так: "Раненых у нас большое количество, точное число которых пока не установлено. Убитых мы похоронили в одну могилу (81 труп), сделали вторую большую могилу у реки Писто" (на сколько убитых офицер умолчал, а возможно, и не знал, но коль отрыли большую могилу, значит на большое число убитых). Далее в дневнике записано: "Руссов закопали в лесу в одну могилу 9 чел. и в придачу им лошадь".

Вот так, мы их убитых, не считая уже за врагов, хоронили по христианскому обычаю. А они?.. Право, как же надо глубоко упрятать совесть и моральные принципы, чтобы поступить так и так записать. И написал это не ефрейтор, а "господин" майор. Разве можно после этого сомневаться в том, что это был отпетый невежда.

Буквально через три дня сей "господин" сам опровергнет своё утверждение об "уничтожении 118 и 81 полков". Это его опровержение я приведу при описании ближайших боёв. А сейчас вернёмся на дорогу, по которой мы отходили на следующий промежуточный рубеж: гора Тетриваара, безымянные высоты северо-западнее озера Елданка.

Я назвал этот рубеж обороны "промежуточным" не случайно. С отходом наших частей на данный неподготовленный в инженерном отношении рубеж командир дивизии одновременно выделил часть сил для оборудования позиций на рубеже озеро Большое Кис-Кис - озеро Чиркиярви, на котором работали жители Ухты и предусматривалось дать главный бой противнику.

В лесу было темно. Лейтенанты Батаев и Погасов шли быстрым шагом. Они хотели догнать отходящий батальон. Взвод еле-еле поспевал за ними. Однако мы нашли свой батальон уже за рекой Пинкойоки, где он развернулся для прикрытия отхода главных сил дивизии. Пройдя боевой порядок 5-й роты, мы остановились. Пока ротный уточнял месторасположение и задачу роты, я, попрощавшись с ранеными, отправил их на батальонный медицинский пункт. Кузьмичёв и Парфинович обещали обязательно возвратиться. Они свои слова сдержали, и мы с ними ещё встретимся.

Взвод продолжал стоять на опушке леса на обочине дороги. Из колонны взвода донеслась какая-то возня.

- Что там случилось? - спросил я.

- Спят стоя и падают, - ответил Рябой.

Да, бойцы устали смертельно, засыпали на ходу. Я разрешил всем присесть, и тут же сон охватил всех, да и я провалился в тёмную бездну. Разбудил меня Мазуров. Было ещё темно. Значит, спали всего лишь несколько минут. Мазуров что-то говорил, но я не сразу понял его. Однако услышав слова "ротный вызывает", вскочил и спросил: "Где он?" Мазуров улыбнулся и мягко произнёс: "Поднимай взвод, я проведу".

- Далеко идти? - спросил я.

- Далеко. В тыл.

Я с недоверием посмотрел на Мазурова, а он, увидев недоумение на моём лице, пояснил: "Батальон получил задачу отойти на другой рубеж".

[25 июля] Мы шли не торопясь. Короткая калевальская летняя ночь подходила к концу. На полянках становилось светло, лишь пелена тумана мешала просматривать даль. Преодолев очередное болото, мы поднялись на высоту, на которой находился командно-наблюдательный пункт нашего батальона. Со всех сторон доносился стук лопат о каменистый грунт. Здесь нас встретил адъютант младший батальона лейтенант Солодухо и недовольно спросил:

- Где же вы так долго бродили?

- Нас Иван Сусанин водил по лесу, - неопределённо ответил Мазуров.

- Идите дальше в тыл, вон на ту высоту. Там ваша рота. Да смотрите в оба: в тылу уйма диверсантов.

- Каких диверсантов? - спросил я.

- Ротный всё знает, расскажет.

Поднявшись на высоту, мы с Мазуровым подошли к ротному - лейтенанту Погасову. Он сидел на земле, прислонившись спиной к сосне. Лицо серое, с запавшими щеками и глазами, светлые волосы, слипшиеся от пота и пыли. Не дослушав моего доклада, Погасов молча махнул рукой: садитесь... Мы присели. Ротный усталым голосом сообщил: "Батальону приказано занять оборону на этих высотах. Будем находиться здесь в готовности к нанесению контратак. В нашем тылу шныряют диверсионные группы противника. Вчера они пытались напасть на командный пункт восемьдесят первого полка, но получили отпор. А в 11 часов одна группа напала на обоз комендантского взвода нашего полка, убила 12 человек и несколько лошадей. Там были признаки явной беспечности наших бойцов... Занимай взводом скат высоты так, чтобы у нас была круговая оборона..."

Ротный хотел сказать ещё что-то. Но в это время прибежали двое связных и передали ему приказание срочно явиться к комбату. Погасов вскочил и вместе со связными тяжело, но всё-таки бегом, устремился к комбату, бросив на ходу: "Занимай оборону!.."

Взвод развернулся, отделения заняли позиции на указанном скате и начали окапываться...

Ротный, против ожидания, возвратился с приятными вестями: привезли завтрак и подарки от жён командного состава. Он приказал выделить бойцов от взводов для их получения.

Но столь приятные новости были встречены как-то равнодушно. Очевидно, сказывалась чрезмерная переутомлённость. Бойцы, отрыв окопы для стрельбы лёжа, тут же начали засыпать. Им было не до еды и не до подарков. Тем не менее, люди оживились, когда зазвучали слова: "папиросы", "махорка", "печенье".

Мазуров, переходя из одного взвода в другой, зачитывал текст письма жён командного состава. Оно было коротким, но проникнуто тёплыми чувствами, оптимизмом и пожеланиями побыстрее разгромить врага. Закончив чтение, Мазуров торжественно объявил: "А теперь, кроме наблюдателей, всем спать!"

Многие бойцы с недоверием посматривали то на Мазурова, то на меня. Лица у всех были заострённые, люди потеряли много в весе, силы покидали их. Мы качались из стороны в сторону, словно после тяжёлой болезни. Тело ныло, требовало отдыха. Но, честно говоря, я тоже вначале испытывал сомнение по поводу распоряжения "всем спать". Однако Мазуров повторил: "Всем, всем спать. Это приказ комбата".

Мазуров ушёл. Над некоторыми окопами несколько минут клубился сизый табачный дымок. "Проголодавшиеся" насыщали себя никотином. Вскоре все, кроме наблюдателей, уснули мёртвым сном...

Разбудил меня связной от командира роты, и я услышал отдалённый шум боя и слова бойца: "Командир роты приказал привести взвод в боевую готовность".

Связной убежал. Я, подняв голову, прислушался: гул боя, как грозовая туча, приближался к нам. Солнце стояло в зените. Проходя вдоль окопов и глядя на спящих бойцов, я подумал: "Сколько им ещё предстоит пережить, да и неизвестно, кому из них удастся поспать сегодня, завтра...". Эта мысль задержала меня от подъёма бойцов. К счастью, бой стал утихать. Отдельные бойцы, разбуженные стрельбой, с сонными, недовольными глазами посматривали в ту сторону, откуда доносился неведомо по какой причине завязавшийся бой.

Но вот стрельба утихла. Видимо, действовала разведка противника. Одна за другой исчезали в окопах головы бойцов...

И только к вечеру бойцы стали подниматься. Нам чертовски повезло: спали весь день. Застучали котелки. Бойцы получали одновременно обед и ужин. Старшина роты сообщил мне, что пищу в роты впредь будут доставлять в термосах, бидонах и вёдрах. Подвоз её в кухнях категорически запрещён. Это распоряжение, видимо, было следствием вчерашней гибели двух кухонь. Но вопрос техники доставки пищи в роты нас не волновал. Для нас было главным, чтобы её подавали хотя бы пару раз в сутки, но побольше, погуще... К сожалению, питание с каждым днём становилось хуже.

Ночь прошла относительно спокойно.

[26 июля] Рано утром меня срочно вызвали к командиру роты. Он приказал поднять взвод по тревоге и бегом отправиться на командно-наблюдательный пункт командира батальона. Что случилось, с какой целью вызывали взвод - командир роты не знал.

Нас встретил адъютант старший батальона Батаев. И, не теряя ни минуты времени, он, как обычно громко и властно, заговорил:

- Ночью на взвод снабжения батальона напала группа противника. Пропали две повозки с боеприпасами и лошадьми. Ездовые спаслись. Ваша задача: разыскать повозки и возвратить их во взвод.

Взвод тронулся на выполнение необычной задачи. Я решил уточнить некоторые вопросы у ездовых, но они толком ничего рассказать не смогли. У одного на лице был застывший испуг, у другого - безысходная тоска. Они оба ещё не оправились от пережитого потрясения. Третий красноармеец по фамилии Жуков очень высокого роста, но пропорционально сложенный, с правильными симпатичными чертами лица, искрящимися, игривыми глазами, смог кое-что пояснить.

Из его рассказа следовало, что взвод хозяйственного снабжения по приказу своего командира младшего лейтенанта Бондаренко под утро собрался переехать на новое место, ближе к батальону. И в это время один из ездовых, заметив солдат противника, приближавшихся к повозкам, открыл огонь. Завязалась короткая перестрелка. Взвод на рысях выскочил из леса на дорогу и быстро отскочил к батальону. "А вот они (Жуков показал на двух ездовых) не успели подбежать к своим повозкам и махали за нами на своих двоих. Их повозки с лошадьми остались на месте. А еще один ездовой обрезал постромки и, вскочив на коня, ускакал вслед за нами".

- А ты кто по должности? - спросил я Жукова.

- Я - командир отделения. Во время заварушки находился на головной повозке. Мы с ездовым быстро смекнули и ударили по лошадям. Другие за нами...

- Значит, там оставлено не две, а три повозки? - прервал я Жукова.

- Три, три, - подтвердил он и добавил: - Повозки - ерунда. Главное - люди целы...

- Как это повозки - ерунда? - вырвалось у меня.

- Да если они и исчезнут, то их спишут, - ответил Жуков и пренебрежительно махнул рукой.

- Но ведь там боеприпасы, лошади...

- Люди, кадры решают всё, - уверенным тоном произнес Жуков и измерил меня взглядом с большой высоты, как Дон Кихот смотрел на своего оруженосца Санчо Пансу.

- Но ведь без боеприпасов наши бойцы могут превратиться в трупы...

- Подвезё-ём... - протянул Жуков.

- Если при каждой такой стычке с врагом вы соизволите бросать столько повозок, то на чем же будете подвозить?

- И повозки, и лошадей подбросят из колхозов, - упорствовал Жуков.

Меня начинало бесить, но я не находил веских доводов, чтобы переубедить Жукова в его, как мне казалось, неправоте, и жёстко спросил:

- Вас из запаса призвали?

Жуков воспринял мой вопрос, видимо, по-своему, и с наигранной бравостью ответил:

- Так точно. Но службу знаю. Шесть лет назад в таком же взводе кадровую отбухал. - Он с лукавинкой в глазах взглянул на меня, улыбнулся и добавил: - Правда, нежданно-негаданно и война началась, и в такой же взвод опять попал.

- Война, обычно, для простофиль бывает неожиданной, - несдержанно ответил я, стараясь хоть чем-нибудь уколоть Жукова за его безответственный подход к оставленным повозкам.

Жуков тяжело вздохнул, приподнял могучие плечи, встряхнулся. Мускулы на его симпатичном загорелом лице судорожно передернулись, и он неопределённо протянул: "Да-а-а...".

Мы умолкли.

Взвод продолжал движение в указанный район. Я полагал, что противник вряд ли будет сидеть в том месте, где он ночью напал на обоз. Но на всякий случай решил выслать вперёд разведку, включив в её состав ездовых и их командира Жукова, знавших расположение своих повозок.

Незаметно для себя мы прошли более двух километров и приблизились к нужному району. Донеслись выкрики командира отделения Буханцева: "Здесь наши повозки! Идите сюда!" Вслед за этим мы услышали ржание лошадей. Они, видимо, узнав родную речь, подали свой голос.

Мы побежали к повозкам. Первые бойцы нашего взвода и ездовые, приблизившиеся к ним, отцепили постромки от вальков и начали побуждать лошадей встать на ноги. Однако лошади не вставали, крутили головами и скорбными глазами глядели на нас. Кто-то из бойцов нагнулся к лежащим лошадям и с отчаянием в голосе выкрикнул:

- Да у них же ноги перерезаны!

Я осмотрел лошадей: у всех четырёх были перерезаны сухожилия. Кровь около них спеклась крупными сгустками.

- О, живодёры! - приглушённо процедил сквозь зубы Буханцев.

Один из ездовых опустился на колени, схватился руками за шею лошади и задрожал всем телом...

А каково было мне - кубанскому казаку, выросшему верхом на конях и сердцем прикипевшему к ним? Хотелось выловить прохвостов и засечь их, как засекали конокрадов казачьими нагайками на Кубани.

Осматривая кузова повозок, я спросил ездовых:

- Всё цело?

- Кажется, всё, - ответил один. - Только кое-что перевернули, гады.

- А вот этот магазин не наш, - боец Сорочинский поднял с земли чёрный круглый магазин и протянул его мне.

Магазин оказался от автомата "Суоми". Он полностью был заряжен патронами. Недалеко от другой повозки бойцы нашли головной убор финского солдата. Обследовав третью повозку, стоявшую метрах в двухстах от первых, мы убедились, что противник к ней не подходил. По всему было видно: враг всё делал в спешке, трусливо.

Пока мы ходили к третьей повозке, бойцы наложили повязки на конечности лошадей. Видимо, они не знали, что это бесполезное дело. Правда, глаза лошадей, как мне показалось, повеселели и стали излучать благодарность и надежду...

- Хорошо, - ответил с улыбкой Жуков.

Первому моему неприятному разговору с Жуковым была поставлена точка. Забегая вперёд, скажу: Жуков в последующем успешно командовал взводом снабжения, и я был доволен его работой.

Стоявшие рядом бойцы с тревогой в глазах посматривали то на меня, то на беспомощно лежавших и вздыхавших лошадей. Я тоже взглянул на лошадей, и мне показалось, что они поняли наш замысел и направили на меня свои крупные умоляющие глаза... Жалость к ним проникла во все клетки моего тела. Пришлось преодолевать её огромным усилием воли.

Ездовые во главе с Жуковым сняли с изувеченных лошадей сбрую, сдали повозки назад, впрягли в них других коней и отправились в свой взвод снабжения. Вскоре мы услышали четыре выстрела в лесу, прозвучавшие почти одновременно. Они тупой болью отозвались в моём сердце. Многие бойцы тяжело вздохнули и неодобрительно посмотрели на меня. Ощущая частое гулкое биение сердца, я подумал: "Командир за всё в ответе".

...С необученными бойцами я решил провести занятие и обучить их стрельбе и метанию гранат. С этой целью я повёл их в сторону от дороги к оврагу, поднимавшемуся на высоту, на гребне которой громоздились камни и росли чахлые деревья. Посадив бойцов, сел перед ними. Начали изучать винтовку. Основное внимание я обращал только на главное: на заряжание, изготовку к стрельбе, прицеливание и производство выстрела. После коротких тренировок приступили к стрельбе по каменной плите в овраге. От попадания пуль в плиту поднимались облачка серой пыли. Бойцы радостно воспринимали свой успех. Здесь же я показал приёмы штыкового боя. Правда, у меня были сомнения в необходимости отработки этих приёмов, но сам я владел ими превосходно и, видимо, не смог удержаться, чтобы не блеснуть перед новобранцами.

Когда я уже показывал приёмы метания гранат, сзади нас послышались выкрики. Я увидел двух бойцов, бежавших к нам.

- Что случилось? - спросил я.

- Там прибежал какой-то лейтенант, требует вас.

Подбегая к дороге, увидел адъютанта младшего батальона лейтенанта Солодухо. Он запальчиво начал допрос:

- Ты что делаешь? Кто же стреляет в тылу? Кто тебе разрешил?

- А где же учить необученных бойцов? - на вопросы ответил я вопросом.

Солодухо уже более спокойно пояснил:

- Начальство подумало, что противник опять вышел к дороге. Комбат учинит тебе головомойку...

- А ты доложи комбату, что я учил новое пополнение.

- Это надо было сделать тебе самому, прежде чем открывать стрельбу.

- Не догадался. А люди никогда не стреляли. Понимаешь?

- Ничего не понимаю. Прекрати стрельбу - и точка.

- Но нам надо бросить хотя бы одну боевую гранату.

- Ни в коем случае! - отрезал Солодухо, и, развернувшись, быстрыми шагами направился на командно-наблюдательный пункт.

Прошло некоторое время, и во взвод прибежали связные с вестью: "Товарищ лейтенант, вас срочно вызывает комбат".

Тревожное чувство шевельнулось в душе. Разговор на КНП действительно состоялся не из приятных. Комбат, старший лейтенант Хохлов, выйдя из перекрытой накатом траншеи, щуря глаза от яркого солнца и прикрывая их ладонью, недовольным голосом спросил:

- Ты, лейтенант, в армии служишь или анархистом стал?

- В армии, - ответил я.

- Тогда почему же партизанишь?

- Виноват...

- Это мы, батенька, и без твоего доклада знаем. В армии должен быть железный порядок, а на фронте тем более. Ты проявил недисциплинированность.

- Впредь не допущу подобного.

- Это другое дело, - произнёс Хохлов и внимательно посмотрел на меня. - Учить бойцов, конечно, надо. Обязательно надо. Но и обязательно надо брать разрешение на это. Чему учил пополнение?

- Учил стрелять из винтовки и колоть штыком. Хотел научить и метанию гранат. Да не успел. Солодухо помешал...

- Солодухо не помешал, а навёл порядок, - прервал меня комбат. - Разрешаю бросить по одной гранате. Впредь не самовольничать.

- Есть, - ответил я и, развернувшись кругом, побежал во взвод с мыслью: "Легко отделался. Хорошо, что беседовал сам комбат, а не начальник штаба Батаев. Тот бы дал чертей..."

Прибежав во взвод, повёл новеньких туда же, где стреляли. Первым бросил боевую гранату веснушчатый щербатый боец. Он, нерешительно сделав несколько шагов, метнул гранату и тут же залёг на землю. Граната взорвалась. Бойцы, стоявшие около меня, во время полёта гранаты сжались, нагнули головы и отвернули лица в сторону.

- Так дело не пойдёт, - заявил я бойцу, метнувшему гранату. - Повторяю: граната РГД-33 - наступательная. Метнув её, надо не останавливаясь, с криком "ура", броситься вслед за ней вперёд на противника, перепрыгнуть окоп и стремительно продолжать движение. Ясно?

- Ясно, ясно, - ответили бойцы, а тот, который метал гранату, добавил: - Я всё усвоил. Хорошо усвоил...

- Прекрасно. Сейчас все одновременно по моей команде - "гранатой огонь", метнёте по одной гранате.

- Я научился... Зачем же буду портить ещё одну гранату? - с тревогой в голосе спросил веснушчатый боец, бывший счетовод.

- Учиться - это не портить, - ответил я.

Построив бойцов в цепь, повёл их вперёд. По команде все метнули гранаты и, кроме веснушчатого, не задерживаясь, бросились вперёд с криком "ура", а веснушчатый, всё "усвоивший", вновь залёг. Но после разрыва гранат вскочил и, догнав нас, сообщил: "Совсем случайно упал. Не подумайте плохо обо мне. Споткнулся... Я полностью готов бить фашистов и пулей, и штыком, и гранатой..."

Бойцы улыбнулись...

Утром 27 июля взвод сняли с охраны участка дороги, и он возвратился в роту. Кругом стояла тишина. И только крики кукушек нарушали её и наводили тоску. На переднем крае обороны тоже было спокойно. Периодически возникала перестрелка лишь на внешних флангах обоих полков. От нашей роты вперёд, вдоль дороги Ухта - Корпиярви до рубежа реки Пинкойоки высылалась разведка во главе с лейтенантом Пономарёвым [см. карту 9]. Он, возвратившись, рассказал, что от нашего переднего края обороны и до реки противника нет. Весь наш командный состав недоумевал по поводу пассивного поведения противника. Тогда мы не знали, что командование "той стороны" решило сделать паузу в боевых действиях. Об этом записано в дневнике офицера штаба 3 пехотной дивизии: "Нашим войскам и нервам предоставлен отдых". Их отдых был больше на руку нам. Наши части за три дня сумели организовать систему огня, отрыть окопы и траншеи на промежуточном рубеже. Личный состав отдохнул и помылся, сменил бельё.

В роту прибыл начальник финансовой службы полка Лозовой. Командир роты поручил мне составить список личного состава роты на получение денежного довольствия. При составлении списка у меня возник вопрос: включать ли в него раненых бойцов и командиров? Лозовой ответил: "Не надо. Всем раненым, находившимся в ухтинской больнице, кроме лейтенанта Феноты, денежное довольствие выдано".

- А почему кроме Феноты? - спросил я с тревогой в душе.

- Лейтенант Фенота умер.

Эта жестокая весть острой болью отдалась в моём сердце и быстро дошла до всего личного состава роты. Прибежал старший сержант Бобровников, а за ним и бойцы взвода, которым командовал Фенота. Они окружили нас, начались расспросы. Но Лозовой смог ответить лишь только то, что знал: "Умер 24 июля в ухтинской больнице от тяжёлого пулевого ранения. Похоронен с воинскими почестями на 176-м километре".

Получив деньги, бойцы ещё долго говорили о Феноте. Они умели ценить храбрость. Я же и теперь очень часто вспоминаю о нём, о прекрасном боевом друге. Земной поклон тебе, дорогой Коля. И пусть калевальская земля будет тебе пухом!

Рано утром 28 июля противник перешёл в наступление. Завязался ожесточённый бой с его пехотой.

По рассказам участников боёв и документам 81-го полка в тот день пехота противника после короткого огневого налёта артиллерии и миномётов с утра атаковала боевые охранения, высланные вперёд, сбила их. Однако, встретив организованный огонь с переднего края обороны и особенно губительный фланговый огонь станковых пулемётов, укрытых за камнями на нескольких ярусах крутых скатов горы Тетриваара, она залегла. Все попытки её в течение дня прорвать нашу оборону на промежуточном рубеже пресекались огнём.

Мы приблизились вплотную к своей разведке, действовавшей впереди, и замедлили движение. В следующий миг мы услышали стрельбу правее дороги. Пушки и миномёты быстро развернулись. А вот дёрнулся ствол одной из пушек, плюнувшей во врага. Вслед вздрогнула вторая пушка, затявкали миномёты. Тут же донёсся пронзительный голос ротного: "Всем, всем! Огонь! Огонь! Шире шаг!" Загрохали взрывы, засвистели, зажужжали пули. И пошло, пошло...

Все двигались ускоренным шагом по лесу, ведя огонь на ходу. Вскоре услышали впереди необычные гулкие звуки коротких очередей, похожие на частые удары в большую металлическую бочку, и жуткое, густое шипение пуль - "ш-шов, ш-шов, ш-шов" - вплеталось в привычный свист обычных пуль. Стрельба из доселе неизвестного нам пулемёта велась с вершины сопки, на которой горбилась дорога. До чудовищного пулемёта было примерно 150-200 метров. Шипение его пуль сгибало наши тела и волю. Страх холодной змеёй глубоко заползал в душу. Сердце болезненно сжималось. Многие бойцы притормозили шаг, стали всё больше пригибаться к земле, некоторые начали отставать. Правее меня упал боец. Через несколько шагов неестественно присел второй... К ним заторопился санинструктор Черненко... Наступил критический момент. В голове тревожно застучало: "Братцы, только не на колени, только не залегать!" И тут же непроизвольно вырвалось из груди: "За Родину, за Сталина, ура-а-а!" Прокричал и голоса своего не узнал. Но взвод подхватил призыв и раскатистое "ура-а-а" заполнило лес, вытеснило душераздирающее шипение пуль. Наше движение ускорилось. А я продолжал призывать: "Шире шаг! Огонь! Огонь!"

Чуть впереди левее увидел: командир отделения Рябой вырвался из цепи отделения. Его стройная фигура с винтовкой наперевес рвалась вперёд. Казалось, он стремится оторваться от земли, как птица на взлёте. За ним чуть правее шёл пулемётчик ручного пулемёта Сорочинский. Он, преодолевая отдачу пулемёта при стрельбе, двигался вперёд так, словно шагал против ветра.

Из кустарника нерешительно вышел боец невысокого роста. Он отстал от цепи. В нём я узнал новенького бойца, бывшего счетовода колхоза, который дважды залегал при бросках гранат во время обучения. Он семенил короткими ногами, двигался рывками, словно механическая игрушка с подпорченной пружиной. Я не выдержал, повернул в его сторону и в несколько прыжков приблизился к нему. Он сжимался в комочек, стремился уйти в себя. Руки с винтовкой низко повисли и еле-еле держали её. Лицо посерело. Глаза округлились, как у совы, растерянно бегали по сторонам, но не видели ничего вокруг. Он не заметил и моего приближения. Казалось, что он вот-вот присядет, зарыдает: "Маменька, родненькая!"

- Почему отстаёшь? Почему не кричишь "ура"? - громко и зло спросил я.

Боец испуганно, словно спросонья, отшатнулся от меня и спросил: "А-а, что?"

- Бегом вперёд и кричи "ура"! - потребовал я.

Боец чаще засеменил ногами, выше приподнял винтовку и невнятно, отрывисто прокричал: "Ура, ура, ура!" А я, рванувшись вперёд, подумал: "Вот бедняга, и «ура» кричать как следует не умеет". Раздражение сменилось жалостью. Оглянувшись ещё раз на бойца, я заметил, что он значительно ускорил бег, видимо, у него появилось второе дыхание или, если можно так выразиться, дыхание боя. Заметив, что я смотрю на него, он потряс винтовкой, что-то выкрикнул наподобие "ура", но точно я не расслышал.

Мы выскочили на вершину сопки. Впереди внизу, между деревьями мелькнули спины солдат противника. У наших ног были свежие окопы. У одного из них стоял огромный пулемёт бронзового цвета на дугах с широкой металлической лентой, наполненной длинными блестящими патронами с крупными черными пулями. "Это и есть тот крупнокалиберный пулемёт. Вот из чего они так страшно стреляли", - подумал я и продолжал бег вперёд. Рассматривать пулемёт было некогда.

- Не останавливаться! Шире шаг! Чаще огонь! - донёсся голос ротного.

Рота и весь батальон, развернувшись фронтом на юг в направлении озера Елданка, продолжали стремительно преследовать врага, непрерывно ведя огонь на ходу. Лес здесь был особенно густой, видимость ограниченная, продвигаться было нелегко. Стали появляться трупы противника, оружие, боеприпасы, сапёрные лопаты и другое имущество. Валялись консервные банки и много сухих лепёшек из муки грубого помола. Очевидно, и они казались помехой противнику для быстрого бегства. Наше преследование продолжалось километра два. Но вот в роту поступила команда: "Стой! Возвратиться к дороге".

- А зря, - задумчиво произнёс ротный стоявшему рядом со мной новому политруку роты Ивану Степановичу Ильину, прибывшему в роту сутки назад. Закурив папиросу, Погасов добавил: - Коль противник начал бросать трупы своих солдат, оружие и снаряжение - значит, ему нелегко. Надо было преследовать его до полного разгрома. А так получается сущая...

Погасов не произнёс последнего слова фразы, но нам было ясно, каким словом он хотел её увенчать. Видимо, постеснялся политрука.

Но комбат, находившийся сзади, по-другому оценил обстановку, полагая: "коль «группа противника» бежала, рассыпалась, в лесу её не сыщешь". Он принял неправильное решение. Правда, противник поступил хитро, по принципу: если хочешь оторваться от наседающего неприятеля - меняй направление в лесу и не пищи. И действительно, в ходе преследования мы не слышали стрельбы с его стороны.

Мы развернулись назад и двинулись к дороге, собирая по пути трофеи. Выло собрано: 3 станковых, 1 крупнокалиберный и 2 ручных пулемёта, 24 винтовки, 2 пистолета и другое снаряжение. Трупы солдат противника закапывались там, где они лежали.

Тогда мы не знали, в каком составе противник выходил в наш тыл и, видимо, судя по тому, что он оказал не очень сильное сопротивление нашему батальону и поспешно бежал, а наши потери были незначительные, командование посчитало, что это была всего лишь "группа противника". О его потерях было доложено (по количеству найденных трупов): "Убито 19 солдат и 2 офицера".

Наша рота имела четырёх раненых и одного убитого. Двое раненых были из нашего взвода. Одному из них пуля раздробила бедренную кость. Фамилию бойца, к сожалению, вспомнить не могу и дальнейшую судьбу его не знаю. В роту он не возвратился. При оказании ему помощи погиб любимец роты, храбрый санинструктор Иван Степанович Черненко.

С той поры прошли годы и годы, но будто сейчас вижу его добрые глаза, слышу мягкий его голос: "Давайте помажем вашу ранку, сменим повязку".

В донесении в политотдел дивизии комиссар полка Петриков, сообщая о разгроме "группы противника", выделил нашу роту: "Отличилась 4 с<трелковая> р<ота>. Она действовала согласованно, энергично и умело. Командир роты лейтенант Погасов проявил бесстрашие в бою и чётко командовал ротой. В бою смертью храбрых пал санинструктор роты Черненко И.С.".

Отойдя к дороге, мы получили задачу закрепиться на сопках. Бойцы, подобравшие большие сапёрные лопаты противника, весело и споро рыли окопы. Настроение у всех было приподнятое, радостное, навеянное гордостью победы.

И тут я не могу удержаться, чтобы не рассказать о курьёзном случае. Веснушчатый щербатый боец, с которым я встречался во время атаки, подбежал ко мне и, оглянувшись, таинственно подмигнул и доверительно прошептал: "Позавчера я вам говорил, что никогда винтовку не держал в руках. А вот сегодня в бою двух гадюк на штык посадил...".

Это сообщение ошарашило меня. Я точно знал, что рукопашного боя не было, и с недоумением посмотрел на бойца. Он, очевидно, прочитав это на моем лице, глядя в упор, не моргая, прошепелявил: "Да-да, вот на этот штычок, двух: одного у окопов, а второго догнал в лесу. Штычок травкой вытер".

Я не сразу нашёлся, что ответить ему. Хотел оказать поговоркой: "Не спеши языком, а торопись делом!" Однако решил и сам не торопиться, похлопав веснушчатого бывшего счетовода по плечу, произнёс: "Молодец. Так держать! А сейчас бегом в отделение и быстро окапывайся".

Боец широко улыбнулся и с гордым видом засеменил в своё отделение.

Но в следующий миг большой силы взрыв разорвал тишину, потряс воздух и эхом понёсся по лесу. Боец, бросив винтовку, ласточкой прыгнул к дереву и начал скрести руками землю у его комля. Раздался второй взрыв. Боец, подобно страусу, стоя на коленях, тыкался головой в землю. Весь его корпус ходил из стороны в сторону, изгибался, словно ввинчивался в землю. Я быстро подбежал к бойцу и, стукнув его по тазу, спросил:

- Что случилось?

Веснушчатый, приостановив движения корпусом, повернул голову и, открыв один глаз, наполненный ужасом, испуганным голосом произнёс:

- Там п-пушка...

- Где, какая пушка? Покажи!

- Там, там! - повторял веснушчатый, показывая туда, где прозвучали два толовых взрыва, которыми подорвали грунт для наблюдательного пункта комбата.

- Никакой пушки там нет! - твёрдо заявил я и потребовал: - Вставай!

Он встал, протянул руку в сторону и, направив свои маленькие колкие глазки на меня, заявил без смущения:

- Там стояла пушка и бахнула по нас, своими глазами видел.

- Как видишь, не попала. Её уже нет. Бегом в отделение! - распорядился я, еле сдерживаясь от смеха.

Боец завертелся на месте в поисках винтовки, наконец, увидев её в стороне, бросился туда, схватил и побежал на своё место.

Глядя ему вслед, я подумал: "Мал, да удал на выдумки и приписки бывший счетовод".

Непредвиденный разговор с бойцом навёл на мысль - побеседовать с остальными бойцами из нового пополнения, впервые участвовавшими в бою. С этой мыслью я направился к окопам, и мне удалось поговорить со многими красноармейцами.

Несмотря на жестокий урок, полученный в тот день, противник продолжал готовиться к следующей атаке. Ухта - сердце Калевалы, мерещилась ему близким неугасимым маяком. Видимо, командование 3 пехотной дивизии подхлёстывал и тот факт, что на соседних Кестеньгском (Лоухском) и Ребольском операционных направлениях их коллегам удалось дальше продвинуться вглубь нашей территории. Там противнику, вероятно, уже грезились Кировская железная дорога и волны Белого моря. Престижные, алчные чувства побуждали их старших офицеров неумолимо, жестокосердно гнать своих солдат на бойню, бросать их в мясорубку. Но во имя чего?.. Ухта, Ювалакша солдатам были чужды.

Наши 81-й и 118-й стрелковые полки, ведя упорные бои на промежуточных рубежах, и на этот раз выделили часть своих сил для подготовки основного рубежа обороны между озёрами Кис-Кис и Чиркиярви. Этот рубеж окажется для противника полной неожиданностью и роковым.

Вечером 28 июля противник начал подтягивать артиллерию ближе к переднему краю обороны 81-го полка, проводилась её пристрелка, доносились шумы танковых моторов. Было ясно: противник готовится к повторной атаке.

81-й полк в составе двух стрелковых батальонов (3-й батальон по-прежнему выполнял задачи на фланге дивизии), умело сделав своё дело в тот день, под прикрытием оставленных мелких подразделений, а также 1-го и 3-го батальонов 118-го полка, по приказу командира дивизии ночью скрытно оставил промежуточный рубеж, вышел из-под готовившегося удара и начал отход на основной рубеж обороны дивизии [см. карту 11]. Утром 29 июля подразделения этого полка проходили по дороге мимо нас. Я всматривался в лица бойцов и командиров. Мне очень хотелось увидеть друга детства, красноармейца Алексея Федюшина и приятеля по училищу лейтенанта Михаила Полохова. Последняя встреча с ними у меня была 10 дней назад между реками Войница и Писто. Но увидеть их не удалось. На мои вопросы командиры последних колонн неизменно отвечали: "Не знаем таких". Естественно: один был рядовой, второй недавно прибыл в полк.

В тот день утром противник, выпустив массу своих боеприпасов по мелким подразделениям, оставленным в качестве завесы на участке обороны 81-го полка, преодолевая сопротивление групп, минные поля, завалы, а затем ведя бои с 1-м и 3-м батальонами 118-го полка, последовательно занимавшими рубежи, медленно и нерешительно продвигался вперёд по поговорке: "Обжёгшись на молоке, будешь дуть на воду".

Мы были не на переднем крае обороны, но открыто разводить костры я не решился. На обратном скате сопки во взводе была отрыта щель для укрытия личного состава от артиллерийского огня противника. В ней я разрешил развести небольшой костёр. Бойцы быстро расширили щель и в ней, прикрытой сверху плащ-накидкой, запылал костёрчик. Пламя, а точнее дым, оказался лучшим средством от маленького двукрылого "второго нашего врага". Бойцы, просушивая обмундирование, вели вполголоса разговоры о том, о сём.

Вскоре прибыли командир и политрук роты.

Из тумана выплывала колонна и медленно приближалась к нам. Донёсся голос: "Не растягиваться! Подтянуться!".

- Какая рота идёт? - спросил лейтенант Погасов.

- Седьмая! - ответил тот же голос.

- О, Юрин, здравствуй! Это Погасов.

- А-а, здравствуй! Туман. Не узнал.

Друзья тепло поздоровались. Погасов представил командира 7-ой роты лейтенанта Юрина политруку и мне, как старого друга. В последующем Погасову и Ильину не пришлось больше встречаться с этим обаятельным человеком и храбрым командиром, а мне довелось шагать с ним по огненным дорогам всю войну.

- Ну как дела? Расскажи коротенько, - попросил Погасов.

- Да как оказать. Мы им в морду, а они нам по горбу...

- Потери большие?

- Нет. Несколько человек ранено. Но страшно устали. Идём нога за ногу, еле их волочим.

- Куда сейчас?

- Приказано быть к утру в Кис-Кис.

- Ну, давай шагай, дорогой. Немного осталось, час-полтора. А мы ещё повоюем здесь.

- Ну, что ж ни пуха, ни пера вам! - улыбнулся Юрин и зашагал вслед за колонной.

Подразделения проходили медленно, молча, только негромко звякали подковы сапог и ботинок о камни, да тихо побрякивали котелки, лопатки, винтовки. "О чём думают бойцы, склонившие головы и тяжело переставляющие ноги?" - появилась мысль в голове, но тут же была прервана.

- Всем бойцам занять окопы. Сам стой здесь, - обратился ко мне ротный. - Как только пройдёт последнее подразделение, доложить мне и потом быть начеку, смотреть в оба. Ясно?

- Ясно, - ответил я.

- Ну, что ж, пойдём на свой НП, доложим комбату, - предложил Погасов политруку роты.

[30 июля] ...Прошло тыловое охранение. Доложив ротному, я занял свой наблюдательный пункт. Было уже светло. Газету можно читать, но кругом на два-три метра, как говорят, не видно ни зги. К утру после дождика туман окутал сопки недвижимой, непроницаемой пеленой. Установилась глубокая, закрытая, гнетущая тишина. Она давила, терзала психику больше, чем змеиное шипение пуль крупнокалиберного пулемёта.

В голове тревожно стучали то одна, то другая, хорошо известные военным людям, мысли: "Не прозевать. Первым обнаружить врага, первым открыть огонь - это значит взять верх, выиграть бой. Но по разведке противника первым открыть огонь - сущая нелепость. А как при такой видимости узнать - разведка подошла или не разведка?"

В той плотной тишине и непроницаемой пелене тумана мы ожидали противника ещё часа четыре-пять. Густой туман, видимо, действовал на его психику с той же силой, как и на нашу, если не больше. Во всяком случае, он не решился подойти к нашей обороне.

я выкрикнул: «За мной, бегом!». Спас нас трофейный плащ, ну и, конечно, ноги. А у Батакова они, хотя и короткие, но самые быстрые в батальоне. Мы остановились, когда увидели наших бойцов, бежавших нам навстречу (комбат, услышав стрельбу, быстро развернул один взвод, направил его назад со словами: «Бегом! Там Батаев с радистами»). Я послал встретившихся бойцов туда, где была наша схватка с врагом. А когда они прибежали на место, то след противника уже простыл. Бойцы подобрали две винтовки, четыре магазина от автомата, несколько головных уборов и пачку сигарет. Видимо, это была разведка противника. Солдаты были налегке и быстро драпанули".

Не исключено, что эта группа противника (разведка), возвратившись, доложила командованию 3 пехотной дивизии о наличии наших подразделений севернее озера Елданка. Видимо, поэтому 31 июля командованием противника и было отдано распоряжение "...командиру 11 п<ехотного> п<олка> обойти противника севернее оз. Елданка", хотя, повторяю, к тому времени наших подразделений там не было.

Потом в свободное время мы подтрунивали над Батаковым: "Расскажи, как ты обогнал Батаева при драп-броске". Однако он скоро подобрал надёжный щит и с достоинством отвечал: "Трофеи - символ не драп-броска, а нашей победы над противником", намекая на подобранные винтовки и другие вещественные доказательства, брошенные солдатами противника.

Но вернёмся на наш маршрут. Батальон, преодолев крутые скаты каменистых сопок, направился по азимуту на северо-восток и вскоре вышел к обороне 2-го батальона 81-го полка, оборонявшегося на высоте севернее озера Большое Кис-Кис. Там наш батальон, примкнув к правому флангу соседа и оседлав дорогу Мальвиайнен - Ухта, перешёл к обороне [см. карту 12].

Итак, 30 июля 1941 года 54-я стрелковая дивизия всеми подразделениями заняла новый рубеж обороны на удалении 13-15 километров западнее Ухты, сосредоточив основные усилия на удержании дефиле с дорогой между озёрами Кис-Кис и Чиркиярви. Начался новый длительный этап на подступах к Калевале, насыщенный радостями побед, горечью неудач и утрат боевых друзей.

Но прежде чем перейти к рассказу о дальнейших событиях, кратко подведу итоги минувших боёв.

Объективно говоря о наступлении противника вглубь нашей территории на Ухтинском направлении, его можно назвать черепашьим движением. В самом деле: за 18 суток боевых действий 3-ей пехотной дивизии противника, наступавшей против основных сил наших двух не полностью укомплектованных полков от реки Войница и до рубежа озёр Кис-Кис и Чиркиярви, удалось преодолеть всего лишь чуть более 30 километров. Противник наступал со средним темпом менее двух километров в сутки. По существу это было вгрызание в нашу территорию с обильным орошением её кровью солдат.

Тем не менее, и такое продвижение врага порождало силу ненависти и силу нашего сопротивления. Гроздья гнева постепенно зрели. Он заполыхал особенно ярким и неугасимым пламенем, когда бойцы и командиры узнали и увидели фотографии изувеченных ездовых взвода хозяйственного снабжения 1-го батальона 118-го полка и воентехника 2-го ранга дивизионного тылового склада. Вандализм учинили диверсионные группы противника, проникшие в наш тыл. Не буду называть фамилии изуродованных людей, дабы не теребить страшные раны их родственников. Все мы убедились, с какими взбесившимися зверями имеем дело. Даже пленные содрогались от чудовищных зверств своих "коллег".

Утром 31 июля 1941 года 81-й полк занимал оборону между озёрами Большое Кис-Кис и Чиркиярви. 2-й батальон этого полка оборонял район севернее озера Большое Кис-Кис.

Наш 2-й батальон 118-го полка в середине этого дня развернулся на рубеже фронтом на запад, правым флангом седлая дорогу Ухта - Мальвиайнен, а левым флангом примыкая ко 2-му батальону 81-го полка.

Бойцы приступили к отрывке окопов. На позиции взвода лежали два огромных валуна: один - тонн 50-60, другой - примерно раза в два меньше. Под ними оборудовали щели для укрытия личного состава и площадки для ручных пулемётов. Эти щели были способны укрывать бойцов не только от мин и снарядов, но и от авиабомб.

По заданию командира роты я отправился во 2-й батальон 81-го полка договориться о взаимодействии на стыке наших подразделений.

Идти пришлось немного. Нас разделяло небольшое сухое болотце с редкими чахлыми деревьями. Лейтенант Полохов стоял у одного из окопов и, увидев меня, пошёл навстречу. Нос у него заострился. Угловатое лицо было покрыто посеревшей, обветренной, облупленной кожей. Небольшие глубоко посаженные глаза засияли, появилась весёлая, красивая улыбка, засверкали белые ровные зубы.

- О, тебя не сразу узнать! - воскликнул Полохов. - Выглядишь, как забеганный цыган!

- Вместе бегали по лесам, - ответил я.

После дружеского рукопожатия мы быстро договорились об обеспечении стыка.

Пожимая руку при прощании, Полохов серьёзным, твёрдым тоном сообщил:

- Получено строгое указание начальства - "Ни шагу назад!" Драться на этом рубеже приказано до последнего патрона!

- В таком случае нам легче будет взаимодействовать, - ответил я.

Возвратившись во взвод, я доложил командиру роты и первое, что я услышал от него: "Приказано - ни шагу назад! Довести это до каждого бойца. Глубже закапываться в землю".

На укрепление местности времени у нас оказалось мало. На исходе дня 31 июля завязалась перестрелка у посёлка Кис-Кис, а вечером противник появился и перед нами [см. карту 13]. После жаркой короткой перестрелки мы услышали в стане противника стук лопат.

Было ясно, что в районе посёлка Кис-Кис к нам подошли пока только передовые подразделения противника.

В другом духе развёртывались события в районе деревни Ювалакша. В начале 20-х чисел июля противник для захвата Ювалакши направил одну роту. "Она пошла туда, - записал в дневнике майор штаба 3 пехотной дивизии, - и получила по спине... 28 июля 1941 года послали туда... ещё роту, в ней - около 200 человек и три противотанковые пушки... Сижу, жду и нервничаю".

К сожалению, вечером 31 июля мы узнали, что противник овладел деревней Ювалакша (забегая несколько вперёд, скажу, что враг установит в том районе дальнобойную артиллерийскую батарею и принесёт много бед посёлку Ухта).

севернее озера Большое Кис-Кис, полагая, что у нас здесь ахиллесова пята, и выйти в тыл нашим войскам, оборонявшимся в районе посёлка Кис-Кис. Но это ему не удалось.

Атаки противника в течение того дня в районе посёлка Кис-Кис тоже были отражены. Мы чувствовали, что основные боевые события развивались там - вдоль дороги Кис-Кис - Ухта. Туда вся артиллерия обеих сторон вела стрельбу. Там был гром и жаркое море огня. Там были видны сопки, окутанные сплошной пеленой дыма. "Отлично дрались 1 и 3 с<трелковые> р<оты>. Они вместе с 7 и 8 с<трелковыми> р<отами> отразили 8 атак. Противник вклинивался в оборону, но с треском вышибался. В 1 с<трелковом> б<атальоне> связь работала бесперебойно. Младший сержант Гурьянов, красноармейцы Тарасов и Дьяков под сильным артиллерийским и ружейно-пулемётным огнём противника быстро исправляли повреждения линии связи", - доносил комиссар 118-го полка товарищ Петриков в политотдел дивизии.

Мужественно, стойко дрался там и 1-й батальон 81-го полка.

"У руссов позиция в районе Кис-Кис! - воскликнул штабной майор в своем дневнике и продолжил: - Наступление 12 п<ехотного> п<олка> приостановлено, 11 п<ехотный> п<олк> вклинился в расположение позиции у Кис-Кис и отбивал несколько контратак противника. Бои продолжаются..."

Далее майор поведал о возвращении двух офицеров из Ювалакши. Упрекал их за плохое настроение, появившееся у них в связи с большими потерями там. Одного из них назвал "настоящим пессимистом". "Война - ничего не поделаешь!" - заключил он свои записи в этот раз. И этот был, как говорится, "не его день". Но чувствуется, плевать он хотел на гибель своих соотечественников.

Командование нашей дивизии на основе двухдневных ожесточённых боев пришло к выводу, что противник и в последующем будет стремиться прорвать нашу оборону в районе посёлка Кис-Кис и продолжить наступление по кратчайшему направлению на Ухту.

В целях срыва этого замысла противника была проведена частичная перегруппировка сил и средств. Наш 2-й батальон, оставив одну стрелковую роту севернее озера Большое Кис-Кис, в конце дня 2 августа по приказу командира полка перешёл в район посёлка Кис-Кис [см. карту 13], к тому месту, где противнику удалось захватить в районе обороны 1-го батальона нашего полка первую траншею (по фронту до 500-600 метров) и продвинуться в глубину на 150-200 метров.

Вечером была проведена рекогносцировка с командирами рот и взводов нашего батальона. К утру 3 августа мы заняли исходное положение для контратаки. Ползли к нему по-пластунски. Это отняло много сил.

После короткого артиллерийского и миномётного огневого налёта мы услышали пронзительный голос нашего ротного лейтенанта Погасова: "Рота, в атаку вперёд!!!"

Рябой, Сорочинский, Буханцев да и другие бойцы мигом вскочили. Вслед за ними бросились вперёд остальные бойцы.

Иногда говорят: "Мне жутко в темноте". А ещё более жутка атака в таких условиях. Не ведаешь: откуда прилетит к тебе пуля, откуда вонзится в тебя штык... Быть может, по этой причине нервы солдат противника не выдержали. Оставив нашу траншею, они побежали назад. Положение в обороне 1-го батальона 118-го полка было восстановлено.

Вскоре Рябой доложил и показал рукой: там, в траншее, - раненый солдат противника.

- Санитара сюда! - приказал я.

- Я уже послал за ним и за бойцом Пертуненом. Вин балакает на их языке, - пояснил Рябой.

Раненый солдат с продолговатым носом, вздёрнутым на конце, со светлым свалявшимся волосом, крутя головой и нервно хватаясь окровавленными кистями рук за область живота, пытался задержать расползавшиеся внутренности, выдыхавшие лёгкую дымку пара, и поочерёдно опасливо поглядывал на нас страдальческими глазами, наполненными слезами. Его начало тошнить. Изо рта вырвалась кровянистая масса. Солдат, захлёбываясь, закашлял, глухо замычал, капли пота ещё больше покрыли его бледно-синее лицо и лоб. Искажённое болью лицо вызывало сострадание, наводило тоску. Рябой быстро нагнувшись, приподнял его голову. Раненый, хватая воздух дрожащим ртом, простонал, заскрежетал зубами, а затем открыл глаза, одобрительно покивал головой в сторону Рябого и быстро начал повторять какие-то короткие фразы, переводя свой взор то на Рябого, то на меня. Но никто из нас не понял его зова, никто пока не мог ни перевязать, ни облегчить его страдания.

Наконец, прибежал санитар с сумкой. Изувеченный солдат бросил взгляд на сумку, затем в глаза санитара. По его лицу пробежала тень надежды... И он, вцепившись неотступным взглядом в санитара, вновь стал повторять те же слова, которые произносил до этого.

Санитар, достав широкий бинт, прикоснулся к животу раненого. Солдат тяжело застонал, замахал руками и опять стал цедить сквозь зубы прежние фразы.

- Что он говорит? - спросил я Пертунена, помогавшего санитару делать перевязку.

- Да он повторяет одни и те же слова: "Умоляю: помогите, спасите, бог видит, вознаградит...!"

- А знает ли бог и он сам, что осколок распорол весь живот и внутренности, - произнёс санитар, стараясь побыстрее перевязать великомученика.

- Ты не балакай! Швыдко перевязывай! - недовольно бросил Рябой.

- Закончите перевязку, отнесите его в медпункт, - распорядился я и побежал к ротному с докладом о готовности взвода к обороне.

Там я узнал, что на правом фланге роты в руках противника осталась маленькая сопка с круглым серым камнем на плоской вершине. Ночью она была не видна и осталась не атакованной. Командир роты решил выбить врага с неё. Но контратака правофлангового взвода успеха не имела. Попытка обойти сопку тоже не увенчалась успехом. Элемент внезапности для противника миновал. И справедливости ради надо отметить и отдать должное тому небольшому подразделению противника, которое оборонялось на сопке. Солдаты не дрогнули и проявили исключительное упорство. Они вели непрерывный огонь из пулемётов и автоматов и часто метали гранаты. К тому же их стали поддерживать пулемёты из глубины.

- В целом рота выполнила задачу, - заявил ротный. - А эта сопка ерунда. Противник сам уйдет с неё.

Но как окажется потом, противник не оставил сопку, и она в последующем была для нас и других подразделений, как бельмо на глазу. Через несколько дней на её пологом скате я испытаю серьёзную неприятность. Но об этом расскажу потом.

Я возвратился во взвод. Чувствовалось, что солнце поднялось над горизонтом, но его лучи ещё не могли прорезать густую пелену тумана. В стане противника раздавались выкрики. Видимо, там разбирались, в обстановке. Мы понимали, что противник не смирится с утратой того, что было достигнуто дорогой ценой в течение двухсуточных ожесточённых боёв.

Бойцы поправляли окопы. И в это время появился лейтенант Александр Родин с бойцами. Протянув руку, он произнёс:

- Привет, дорогой! Спасибо за помощь! Оборону здесь займёт мой взвод. Наша первая рота вся выдвигается сюда. А вам приказано вернуться назад.

- Кто приказал? - спросил я (мы, командиры взводов, по этому вопросу указаний не получали).

- Начальство. Давай быстрей, пока противник не очухался...

- Уточню у ротного, - ответил я и побежал к лейтенанту Погасову.

- Да, нас должна подменить первая рота, - ответил Погасов. - Снимай взвод и веди туда, где были вечером, к самолётной площадке.

Возвратившись и посмотрев на худющее лицо Родина, на котором, казалось, стал ещё больше возвышаться его величавый изогнутый в сторону орлиный нос, я непроизвольно спросил:

- Тяжело, Саша?

- Тяжко, - выдохнул Родин и добавил: - Но выдюжим, вывернемся, будем наверху. Жаль только комбата Демченко ранило. Вот такой мужик! (Родин показал поднятый вверх большой палец.)

Наш батальон, сменившись, вышел во второй эшелон полка. Меня срочно вызвали к командиру роты. Лейтенант Погасов сообщил:

"Пойдешь со взводом выполнять какую-то срочную задачу. Сам беги к комбату, взвод приведёт сюда Мазуров".

Командно-наблюдательный пункт батальона был недалеко, и я быстро прибыл туда. Увидев адъютанта старшего батальона лейтенанта Батаева, я доложил о своём прибытии.

Настроение у Батаева было приподнятое, и он весело спросил:

- Живой? Двигаешься?

- Живой и бегаю, - ответил я в тон Батаеву.

- Садись, доставай карту.

Батаев, показывая на карте дефиле между озёрами Чиркиярви и Среднее Куйтто [см. карту 14], сообщил:

- Здесь наших войск нет. Наш левый фланг упирается в озеро Чиркиярви. Надо узнать: есть ли за озером или поблизости противник? Короче: шагай туда, найди противника, уточни его силы и намерения. Возвратишься - доложишь. Ясно?

- Ясно, - ответил я.

Доложив ротному о полученной задаче, я повёл взвод по лесу. Бессонная ночь и участие в контратаке сказывались весьма ощутимо.

Обойдя озеро Чиркиярви, преодолев скалистые сопки, мы опустились к ручью, бежавшему с севера на юг из Чиркиярви в Среднее Куйтто. Солнце пошло на запад. Есть хотелось невыносимо. Появились спазмы в желудке. С питанием в последние дни становилось всё хуже и хуже. С котла в тихие дни мы получали пустой пшённый суп и пшённую кашицу. В горячие дни нам давали сухие пайки, но и они были урезанные. И на этот раз нам дали на сутки по шесть сухарей и по три вяленых тарани. Не жадность и не бездушие то были. Виною всему являлась более чем двухсоткилометровая единственная ухабистая дорога, соединявшая нас с тыловой железнодорожной базой в городе Кеми.

Мы остановились у ручья, где вода прыгала с камня на камень, вскипала и журчала, как шмель.

- Съесть по два сухаря и по одной тарани, - распорядился я.

Захрустели сухари, полетели в стороны серебристые кусочки кожицы с чешуйками, засветилась розоватая, сухая, необыкновенно вкусная тарань. Её кусочки тоже хрустели на зубах. Плотную, оранжевую, как янтарь, икру откладывали на второе блюдо. Но вот съедена и она. Обсосали густо пропитанные солью плавники и запили холодной водой из ручья. Казалось: вкуснее нашего обеда ничего не существовало на земле.

- Эх, покурить бы сейчас, - произнёс Рябой и с грустью в глазах посмотрел на меня.

Курева мы не получали уже несколько дней. И мне ничего не оставалось, как только разрешить бойцам полежать десять минут.

Прислонившись к дереву, прикрыв глаза, я почувствовал многообразие запахов леса и услышал звуки птичьего говора. Пташки, видимо, из любопытства, слетались к нам. Им здесь редко приходится видеть людей. Вначале они, словно оркестранты, поглядывали на посетителей, настраивали свои инструменты. Застучал где-то сзади барабанщик - дятел. И словно по его сигналу полилась птичья симфония. Но в это очаровательное пение ворвались новые звуки: ку-ку, ку-ку, ку-ку... Они не дополняли симфонию, а разрывали её и наводили тоску. "Да и кукушка ли то кукует? Или это коварный противник, тонко умеющий подделываться под её кукование, подает сигналы?" - пробежала тревожная мысль и подняла нас на дальнейшее выполнение боевой задачи.

Мы продолжили путь на запад. Шли молча. Рубеж, до которого нам следовало вести разведку, установлен не был. Время, когда закончить разведку, когда возвратиться с докладом, тоже не было определено.

- Впереди река, - доложил командир отделения Буханцев.

Спустившись по зарослям вниз, мы приблизились к неширокой, но глубокой реке. Приложившись к окулярам, я осмотрел местность на противоположном берегу реки Елданка.

- Попить можно? - спросил кто-то из бойцов усталым голосом.

- Можно, только не все сразу, - разрешил я.

Северо-восточнее от нас был слышен шум боя у Кис-Кис, а почти строго на север доносились стрельба артиллерийских батарей, и, казалось, до них было недалеко.

Что делать дальше? Противника в дефиле и к западу от него мы не нашли, а Батаев приказал: "...найти противника, уточнить его силы и намерения". Значит надо искать! Так мне представлялось тогда наша задача. И было приято решение повернуться и идти на северо-восток в промежуток между доносившимся шумом боя у Кис-Кис и стрелявшими батареями противника [см. карту 14].

Мы двинулись по азимуту и вскоре вышли в намеченный район. Но противника не было и там. Мы прошли ещё около километра. Теперь артиллерийские батареи противника вели огонь слева от нас. Мы слышали шелест снарядов в полёте через наши головы и разрывы их справа в районе Кис-Кис. Там хорошо была слышна и ружейно-пулемётная перестрелка. Близость боя порождала возбуждение. Нас охватывали чувства боевого настроя и желание чем-то помочь своим. Взвод продолжал двигаться в предбоевом порядке углом вперёд. Мы понимали, что находимся в тылу противника между его боевым порядком пехоты и огневыми позициями артиллерии.

Вдруг вижу: отделение во главе с Рябым, шедшее впереди, залегло, и оттуда Рябой подал сигнал: "Ложись". Взвод залёг. Я быстро выдвинулся к Рябому.

- Солдат противника убежал влево, а двуколка стоит, - доложил Рябой приглушённым голосом и показал рукой в направлении, куда убежал солдат и на стоявшую двуколку с запряжённой в неё лошадью.

Уже далеко в лесу из зарослей на мгновение вынырнул солдат и вновь скрылся. Было совершенно очевидно: солдат противника, заметив наших бойцов и опознав принадлежность, быстро смекнул и улизнул.

- Почему не подстрелили солдата? - спросил я.

- Мы бы себя обнаружили, - ответил Рябой.

- Но он-то ведь обнаружил нас! Зачем же надо было упускать его?

- Всё так быстро произошло, что не успели сообразить, - честно сказал Рябой.

На войне многое бывает внезапным.

Расположив отделение по-боевому, я, Рябой и Фёдоров приблизились к двуколке. В ней были катушки с кабелем и винтовка.

- Коняку надо взять, - прошептал Рябой.

Рябой и Фёдоров мигом выпрягли коня, забрали винтовку и вырубили часть кабеля из линии связи, пролегавшей по земле вдоль просеки.

Дальше надо было отходить. Но мне не хотелось отходить втихую. Решил попугать хотя бы обозников противника. И я подал команду взводу на открытие огня по солдатам, беззаботно ходившим за болотом между повозками. Трудно сказать, достигли ли наши пули цели или нет. Но было видно: солдаты разбежались и укрылись. Тут же умолкли батареи. Замолчали они или потому что были перерублены провода связи с наблюдательными пунктами, или успел прибежать туда солдат, бросивший двуколку, или там тоже услышали нашу стрельбу. Но вероятнее всего они умолкли по причине нарушения связи.

Взвод начал отход в направлении дефиле в обход озера Чиркиярви. Конь покорно следовал за Рябым со связкой кабеля на спине.

- Давайте дадим коню кличку "Трофейный", - предложил кто-то из бойцов.

- Нет, лучше дать кличку "Финн", - предложил Рябой.

Бойцы посматривали на меня в ожидании, что скажу я.

- Дать кличку по желанию Рябого, - ответил я. - Это его трофей.

На КПП батальона нас встретили Хохлов и Батаев. Хохлов выслушал молча, а Батаев, глядя на мои пометки на карте, воскликнул: "Какой чёрт тебя туда носил?"

- Но вы же сами приказали мне найти противника...

- Доложите в штаб полка о возвращении взвода и данные о противнике, - распорядился Хохлов, обращаясь к Батаеву, - а вы ведите взвод в роту, берегите бойцов.

Не скрою, восклицание Батаева тогда уязвило моё самолюбие, но я не стал оправдываться, да и вряд ли бы это позволили мне. Сейчас же скажу: боевую задачу - необходимо ставить кратко, чётко и настолько ясно, чтобы даже самый нерадивый подчинённый не смог истолковать её в свою пользу.

Прибыв в роту и доложив результаты разведки, я был посвящён командиром роты в дневные события в районе Кис-Кис.

- Противник вклинился в оборону 1-го батальона 81-го полка на глубину до километра, - сообщил ротный.

По документам штаба 81-го полка: "Противник вклинился в оборону на 300-500 м". Видимо, кто-то из наших преувеличил неудачу соседа в обороне. Далее Погасов сообщил о том, что получена команда быть в готовности к нанесению контратаки совместно с 1-м батальоном 81-го полка, а сейчас пусть люди поспят.

Я возвратился во взвод и увидел: все спят мёртвым сном. Один Финн, освобождённый от ноши, чуть склонял голову, стоял как сторож. А может быть, и он дремал - лошади спят стоя. Повод узды от коня тянулся к руке Рябого. Лёг рядом с бойцами и мгновенно провалился в чёрную бездну...

- Вставайте, сынки, вставайте! - услышал я сквозь сон бас политрука.

Несмотря на чисто гражданские слова Ильина, тревожные нотки в его густом басе быстро подняли нас на ноги.

- Приказано идти в бой. За мной. Командир роты нас ждёт.

- А куда деть Финна? - сонным голосом спросил Рябой.

- Какого финна, какого финна? - с удивлением переспросил политрук.

- Вот нашего трофейного коняку, - пояснил Рябой.

- Оставь его на месте. Все бегом за мной!

Приблизившийся ко мне ротный скомандовал: "Рубеж атаки - впереди в ста метрах. Там в окопах наши. Наступать прямо (Погасов показал рукой). Вышибить врага из захваченных наших траншей и закрепиться!"

Взвод развернулся в цепь на правом фланге роты, и бойцы перебежками устремились вперёд. Кругом начали рваться снаряды и мины. Мы залегали, вскакивали и снова продвигались вперёд. А вот и показались в мелких окопах наши бойцы 81-го полка. Лица их были чёрными, закопчёнными, глаза - красные от многих бессонных суток. Они поворачивали головы в нашу сторону, открывали рты, что-то выкрикивали, но в сплошном грохоте разрывов расслышать их было невозможно. Мы вышли на рубеж атаки.

Приблизившись к одному из бойцов, лежавшему в окопе, я спросил:

- Где противник?

- А вон он, гад, на нашей сопке сидит! - ответил боец слабым голосом и показал рукой.

Небольшая высотка была покрыта редким лесом, побитым снарядами. Деревьев с кронами почти не было. Их больше валялось на земле. Много торчало разных по высоте пней - остатков от былых величественных деревьев.

- Всем, всем: огонь и вперёд! - донёсся пронзительный голос ротного. И тут же слева рядом от меня громко пробасил политрук: "Вперёд, сынки, вперёд!"

Открыв огонь из пулемётов и винтовок, мы двинулись вперёд. Наша контратака на этот раз развивалась продвижением вперёд короткими перебежками, а больше по-пластунски. Другого более целесообразного способа передвижения в том море огня не было, он просто был невозможен. Лежавшие на пути повреждённые деревья затрудняли переползание и наблюдение за действиями наших бойцов. Но зато брёвна, ветки маскировали нас и предохраняли от осколков снарядов и автоматных пуль. С нами рядом ползли бойцы 1-го батальона 81-го полка. В тот момент все были свои. Вели частый огонь по огневым точкам противника и по брустверам окопов врага. И если не все, то большинство из нас уже хорошо усвоило боевую истину: чем ближе к противнику, тем в большей безопасности от его артиллерийского и миномётного огня. Поэтому мы ползли, делали броски вперёд с какой-то яростной одержимостью. И ярость заглушала все чувства. Каждый метр вперёд стоил огромных физических и моральных усилий.

Разрывы снарядов и мин позади. Казалось, посветлело, даже на душе стало легче. Чётче стали видны окопы врага. До них оставалось не более 70-80 метров.

В этот момент донёсся еле слышный в шуме боя голос ротного. Не все слова мы поняли, но два железных были ясны: "В атаку, вперёд!!!". Загремело "Ура-а-а!!!". В воздухе замелькали гранаты. Одни летели снизу вверх, другие - сверху вниз. Враг оставил нашу траншею.

Восстановив прежний передний край нашей обороны, мы по приказу сверху отправили бойцов 1-го батальона 81-го полка назад, а сами торопились организовать систему огня, поправить окопы. На левом фланге роты бой продолжался. Мы с лейтенантом Иваном Родиным тщательно подобрали позиции, расставили ручные и станковые пулемёты. У нас на душе ангелы пели. Для нас тогда малейший успех - великая радость.

Потом мы узнали: успех сопутствовал не всем нашим подразделениям. На левом фланге роты в руках противника осталась опять та же злополучная сопка с угловатым валуном, которую мы не смогли взять ночью сутки назад. Командир роты на этот раз решил отбить её у врага во что бы то ни стало. Он лично возглавил там повторную контратаку. Но она опять не увенчалась успехом. А сам лейтенант Погасов был ранен в ноги, и его еле-еле удалось эвакуировать с поля боя. Мы тяжело переживали выход из строя храброго боевого командира. К нам он больше не вернулся, и дальнейшую его судьбу я не знаю. Командование ротой временно принял политрук роты. Из батальона сообщили, что прибудет новый командир роты. Однако он не прибыл к нам в те тяжкие дни: где-то застрял.

Во второй половине дня [4 августа] политрука роты вызвали к комбату. Возвратившись, он сообщил: "Поступил приказ: назад ни единого шага. Никто не имеет права живым оставить свой окоп. Патроны, гранаты не жалеть. Сделать запасы воды для охлаждения пулемётов. Запретить легкораненым оставаться в строю - жарко и есть случаи заражения крови. Всех раненых отправлять только на БМП [батальонный медпункт - ред.]. Бойцов расставить в обороне группами по 2-3 человека. Не допускать бесцельного хождения по обороне. Вести решительную борьбу с трусами и паникёрами, вплоть до предания их суду военного трибунала. Все требования немедленно довести до каждого красноармейца, разъяснить. Об исполнении доложить мне. Берегите бойцов", - закончил чтение указаний политрук роты.

По последним словам - "Берегите бойцов", я понял, что эти указания отдал комбат, старший лейтенант Хохлов. Это была его любимая фраза. Верная по сути, но нуждавшаяся для воплощения в жизнь в большей энергии, инициативе и творчестве в бою с его личной стороны. Хорошо, что у нас был опытный, энергичный начальник штаба старший лейтенант В.В. Батаев (это воинское звание ему было присвоено ещё в июне 1941 года, но выписка из приказа где-то долго блуждала). Он по характеру был прямолинеен, резок, но живо интересовался всеми делами в ротах и оперативно принимал необходимые меры.

Командиры взводов убыли в свои взводы. Я возвращался вместе с лейтенантом Иваном Родиным.

- Давно надо было так поставить вопрос. Тогда и контратаки не приходилось бы проводить, - первым заговорил Родин.

- Есть люди, которых не покинула инерция. Уж слишком привыкли отступать, - попытался пояснить я.

- Плохо и то, что ходят слухи о невыгодности оборонять Ухту. Сам это слышал в тылу, когда носил туда пулемёт на ремонт. Там говорят: "Ухту защищать не будем. За Ухтой рубежи для обороны лучше..."

- Но теперь-то всё ясно. Надо стоять насмерть. Приказ есть приказ.

- Будем всё время вместе. Ты смотри за мной, а я - за тобой. Держи, - Родин протянул руку.

Мы обменялись крепким рукопожатием. Это была клятва на стойкость и верность. Иван пошёл в пулемётные расчёты, а я - в отделения. Честно говоря, в ходе боёв плен был для нас во много крат страшнее смерти.

Указания командования: "Никто не имеет права живым оставить свой окоп", бойцы восприняли как должное. В их глазах отражалась непреклонная воля выполнить свой долг, лица дышали отвагой. И я верил: умрут, а не отступят ни на шаг.

К вечеру выяснилось: нашим батальонам не удалось отбить у противника и высоту "Груша", получившую это условное наименование за своё большое сходство по конфигурации замкнутых горизонталей на карте с формой плода груши. У офицера штаба 3 пехотной дивизии противника эта же высота в дневнике именуется "Яйцевидная". Высота в равной мере являлась важной для обеих сторон. Нельзя сказать, что она была абсолютно господствующей над окружающей местностью. На всхолмлённой лесистой местности понятие "господствующая" сглаживается в сравнении со значением высот на равнинной степной местности. Ей придавалось особое внимание, возможно даже и по чисто психологическому чувству, которое обычно вызывается у командиров понятиями "господствующая", "важная", "ключевая". Может быть, даже только по этой причине для некоторых наших старших начальников она была, что называется, как кость в горле. Бои будут разгораться за неё ещё не раз, и мы там встретимся.

По итогам минувшего боя штаб 81-го полка в то время докладывал: "2/118 с<трелкового> п<олка> и 2/81 с<трелкового> п<олка> перешли в контратаку в основном одновременно. Наш прежний передний край на ряде участков восстановлен. Но не все подразделения действовали решительно и инициативно. Противнику удалось подтянуть свежие силы и огневые средства и остановить батальоны..." Далее командование этого полка переложило вину за неполное восстановление первоначальной обороны на командиров батальонов. Обвиняло их за слабую организацию взаимодействия между собой и, особенно, за неправильное использование артиллерии. В силу чего последняя, якобы, "...стреляла как попало и куда попало". Я бы этого не сказал. Нашу роту она поддерживала хорошо.

Вряд ли можно сейчас возражать против указанных недостатков. Видимо, они присутствовали. Но только ли одни комбаты, были виновны во всём? Командные пункты полков находились на удалении 3-5 километров от переднего края обороны. Проводная связь часто нарушалась. Машин и мотоциклов для связи не было. Конные и пешие связные доставляли распоряжения и донесения с опозданием, они нередко теряли своё практическое значение.

А как оценивал бои в те первые августовские дни противник? О первых двух днях мнения и чувства автора дневника я уже приводил. За 3 августа майор ничего не записал. Да и что он мог записать, если в те сутки ночная внезапная контратака подразделений нашего батальона свела на нет все трёхсуточные усилия противника у Кис-Кис? В последующие дни он лишь отдельными фразами пометил:

"4.8.41 г. - 11 п<ехотный> п<олк> начал. Взяли "Яйцевидную" высоту. Несколько дней запрашивали авиацию, но не получили. Наверное, всё-таки получим".

5 августа автор дневника внёс фамилии знакомых ему раненых и убитых в районе Кис-Кис офицеров.

"6.8.41 г. Почти всю ночь не спал. Руссы во многих местах нанесли ответные удары.

7.8.41 г. Временно в обороне. Решили построить дорогу от дороги Корпиярви - Ухта к дороге Мальвиайнен - Ухта. Ещё один знакомый офицер убит. Начинается утро...".

К последней фразе майора хочется добавить крылатые слова: "Что день грядущий мне готовит?"

А последующие дни были ещё более горячие. На усиление нашей роты прибыл взвод под командой Г. Саллинена. Познакомившись, он с большой грустью сообщил о гибели своего брата: "Вчера был убит".

Напряжённые бои не утихали ни днём, ни ночью. Мы тогда утратили ориентировку: какое шло число месяца, пятница была или суббота, обед нам подали или ужин. Атака следовала за атакой. Противник буквально засыпал нас снарядами и минами. К сожалению, у нас, как доносил тогда комиссар нашего полка в политотдел дивизии: "...начался голод на артиллерийско-миномётные выстрелы. В батарее 120-мм миномётов на сегодня имеется всего лишь 36 мин". Таким образом, основная тяжесть боя ложилась на плечи стрелковых подразделений.

Вряд ли есть смысл описывать все бои, все наши тяготы. А вот о двух боевых днях у Кис-Кис, о самых горячих из горячих, приведших к перелому хода боевых действий на Ухтинском направлении в нашу пользу, коротко расскажу.

Утром 10 августа лейтенант Иван Родин и я, обеспокоенные стоявшей тишиной, переходили по полуразрушенной траншее от одного поста к другому и уточняли у бойцов данные из их наблюдений за противником. Мы уже знали, что со вчерашнего вечера в стане противника идёт какая-то возня. Хорошо были слышны шумы танковых моторов. Танки близко подведены к переднему краю обороны. Было несомненно: противник тщательно готовится к новому наступлению. А вот где и когда он нанесёт главный удар - пока было неясно. Наша рота оседлала дорогу на Ухту, и это была самая ответственная и горячая точка [см. карту 15]. Во взвод то и дело прибегали связные то от комбата, то от политрука роты (исполнявшего обязанности ротного) с одними и теми же вопросами и указаниями: "Что нового?", "Смотреть в оба"...

Солнце поднялось высоко. Утренний туман рассеялся, установилась тихая погода. Небо сияло удивительно чистой голубизной.

Тишина нарушилась неожиданно. В воздухе послышался пульсирующий нарастающий гул моторов. Вскоре на западном горизонте, натужно гудя, появились вражеские самолёты. Мы переглянулись с Родиным. В его глазах, как очевидно и в моих, отразилась тревога. Иван тихо произнёс:

- Юнкерсы, суки, летят...

Самолёты снизились и пошли на разворот, стали перестраиваться и занимать положение один вслед за другим - гуськом. Их было двенадцать.

- Садись ниже, - предложил я. И сам присел на корточки, задрав лицо вверх, и начал стрелять из винтовки по одному из самолётов. Родин, выхватив пистолет из кобуры, тоже открыл огонь...

Самолёты, сделав круг над нами, стали пикировать. От фюзеляжей отделялись бомбы и летели вниз с нарастающим душераздирающим завыванием. Самолёты удалились, а их бомбы, казалось, летели в нашу траншею, прямо на нас...

Не скрою: охватил такой страх смерти, что я опустил винтовку, закрыл глаза и схватился за лицо руками, словно они могли уберечь от прямого попадания бомб. Пришлось приложить огромное усилие воли, чтобы снять руки и взглянуть на Родина. А он в это время спирально изогнулся и прислонился лицом к крутости траншеи.

Земля задрожала, как живая. Нас подбросило вверх. Донеслись громовые раскаты взрывов. В ушах появилась боль, их сдавил упругий воздух. Сверху на нас полетели камни, комья глины. Они больно били по телу. Пыль и гарь неотвратимо лезли в нос и рот. Разрывы следовали россыпью и кучными сериями. В сплошном грохоте разрывов бомб шума моторов стало не слышно. Вначале я вжимался в дно траншеи, видимо хотелось поглубже забраться в землю вплоть до самой магмы. Потом какая-то сила помимо воли стала манить и поднимать из траншеи наверх, чтобы узнать - не раскололся, не рухнул ли белый свет.

Кругом вставали огромные страшные султаны взрывов со зловеще сверкающими зубастыми молниями. В дыму и пыли взвивались вверх и падали последние деревья с корнями и без них, издавая еле слышимые треск и охи - свои умирающие стоны. Сопка ходила ходуном. А потому показалось, что озеро Кис-Кис волновалось, как в шторм.

Вдруг совсем рядом раздался трескучий взрыв, и в один миг стало темно, тяжело, душно, как во сне, когда тебя душит нечистая сила... Понял: засыпало землёй. Изо всех сил стал карабкаться наверх, руки и голова освободились, часто начал хватать воздух, отплёвываться, сердце стучало молотком. Протёр глаза от глины, Родина нет. Траншея, где он сидел, обрушена и засыпана. Быстро выкарабкался и бросился к Родину. Начал разгребать землю. Добрался до его головы и плеч. Лицо было синее. Пробрался руками под мышки, рывок - и Родин на свободе, лишь один его сапог остался там, в земле. Несколько движений искусственного дыхания. Бедняга очнулся, а через минуту-две начал что-то говорить или пытаться говорить, но я его не слышал. Переспросил, но не услышал и своего голоса. В этот миг в глубине ушей пробежали тревожные скрипучие волны шума, появился звон множества колоколов. Постепенно в ушах стихло. Почувствовалось облегчение. Тоже понял: оглушило взрывом.

Бомбёжка утихла. Самолёты удалились на запад. Тревога схлынула. Появилось чувство радости. Но в следующий миг заработала артиллерия врага. Опять загремело вокруг. Сопка вновь задрожала, но после бомбёжки эта дрожь казалась зыбью.

Родин перевернулся на бок. Его вырвало. Я попытался помочь ему, но он произнёс: "Не надо. Уже всё хорошо. Поползу, проверю пулемёты...".

- Давай сапог достанем, - предложил я.

- К чёрту! Потом, - произнёс Родин и удалился по траншее вправо к своим пулемётам.

Окончившаяся яростная бомбёжка вызвала неуёмное желание узнать о состоянии взвода. И, несмотря на начавшуюся артподготовку противника, я тоже двинулся по траншее влево. Она была неглубокая, а после бомбёжки многие участки её и вовсе оказались засыпаны. Приходилось прыгать, переползать, но я упрямо продвигался, не замечая разрывов снарядов и мин. При виде бойцов, задавал лишь один вопрос: "Живы?" В ответ следовало радостное: "Живы!" Но живы были не все. Не один воин, видимо, был разнесён на куски или засыпан землёй от взрывов авиабомб, а потом занесён в списки без вести пропавших...

Из-за изгиба траншеи выглядывал и что-то выкрикивал старший сержант Михайлов, командир пулемётного взвода нашей роты, но в грохоте разрывов расслышать его было невозможно. Приблизившись к нему вплотную, я услышал: "У нас порядочек, только вот с водой беда..." Он показал стоявшие на дне траншеи цинковые коробки из-под патронов, в которых был резерв воды для пулемётов. Во время бомбёжки большая часть их была засыпана грунтом.

- Убитые, раненые есть? - спросил я.

- Нет. Есть один легко контуженный, но он уже очухался, так сказать, очеловечился.

Возвращаясь на свой наблюдательный пункт, я предупредил бойцов: "Как только артиллерия перенесёт огонь в глубину, сразу занять свои окопы: будет атака".

Артиллерия противника смолкла. Прекратились разрывы снарядов. Внимание моё переключилось вперёд. Там я увидел вспышки выстрелов танковых пушек. Инстинктивно пригнулся, и тут же вздрогнула земля, загремели разрывы, но они были где-то левее меня. Снова выглянул. Танки (шесть или семь), находясь в боевой линии, вели огонь с места. Опять заработала артиллерия противника, зазвучали разрывы снарядов на этот раз сзади нас - противник перенёс огонь в глубину нашей обороны. Затарахтели наши пулемёты, захлопали винтовки. "Как без моей команды, по кому?" - заело меня. Но облачка пыли, поднятые нашими пулями, помогли мне увидеть переползавших меж поваленных деревьев солдат противника. Огня пехота противника не вела. Видимо она хотела под прикрытием огня артиллерии и танков напасть на нас врасплох. Приём неплохой! "Огонь, огонь!" - машинально вырвалось у меня из груди, и сам начал стрелять из СВТ. Израсходовав патроны в магазине и меняя его на другой, я услышал сплошной треск огня нашего стрелкового оружия, пулемёты буквально захлёбывались. Пехота врага тоже повела огонь и продолжала ползти вперёд. Приблизились к нам и немецкие танки с крестами на боках. На их пути встали разрывы наших снарядов. Готовились к схватке с танками и бойцы взвода со связками гранат. Но не буду описывать все детали того горячего дня. Тяжело вспоминать. Три неистовые атаки противника были отражены.

Во взвод прибыл замполитрука Мазуров и попросил дать фамилии бойцов и командиров в "Боевой листок". Я ответил: "Запиши всех бойцов и командиров отделений взвода. Первым поставь красноармейца Преснина. В его окоп попала мина или граната, перебила ногу, но он превозмог боль и, стоя на одной ноге, бросил связку гранат под приближавшийся фашистский танк. Вон он стоит с подорванной гусеницей. Внеси фамилии и подносчиков боеприпасов. Они выбились из сил, боец Свиридов, будучи раненным в плечо, всё-таки доставил нам патроны и гранаты. Мы имели их вдоволь. Не забудь внести и тех бойцов, которые в море огня, каким-то чудом поднесли нам суп. Мы выпили суп котелками, черпая его из вёдер. Ложками «работать» было некогда".

В тот день все бойцы действительно стояли насмерть. Гибель и ранения боевых друзей тут же переплавлялись в дополнительную силу, и люди действовали ещё энергичнее, злее, и выстояли. Здорово помогли нам артиллеристы и миномётчики. Низкий поклон погибшим! Вечная им слава! Слава и оставшимся в живых! Тогда мы не знали и не осознавали, что бои у высоты Кис-Кис - это начало перелома.

В те дни никто не спрашивал: сколько на вас лезло врага, сколько уничтожили, сколько сами потеряли. Главным критерием оценки боя было: удержана позиция или не удержана. Если да - хорошо, нет - плохо.

Во второй половине дня, где-то левее послышалось далёкое раскатное "Ура!". Потом мы узнали, что там противнику удалось вклиниться в оборону 3-го батальона нашего полка. Но бойцы и командиры батальона своими силами остановили врага, а затем контратакой вышибли его из своих окопов. Севернее озера Кис-Кис подразделения братского 81-го полка также успешно отразили все атаки противника.

В наступившее затишье на наблюдательный пункт возвратился лейтенант Родин. Он был не только утомлён, но и явно чем-то удручён.

- Что случилось, Ванюша? - нетерпеливо спросил я.

- Три человека погибли, в том числе наш герой - первый номер пулемёта Годжиев Иосиф Додоевич, а в правофланговом расчёте пропал пулемёт, - с горечью ответил Родин (пулемёт вскоре был найден в воде озера Кис-Кис, куда он был отброшен с огневой позиции взрывной волной авиационной бомбы).

Прибежал связной политрука Ильина и передал приказание о немедленном прибытии к нему. Вызывались на НП все командиры взводов. Это было уже в конце дня... Дня, который, видимо, был самым жарким и тяжким.

Я послал своего связного за лейтенантом Родиным, и мы вместе явились к политруку роты.

Политрук Ильин сообщил нам боевую задачу роты на наступление и поставил задачи взводам, затем пояснил:

- Атака будет производиться завтра на рассвете после артиллерийского налёта. Он начнётся в 3 часа 15 минут и закончится в 3 часа 30 минут. Наш батальон будет поддерживать артиллерийский дивизион 86-го артиллерийского полка. Наступать все будем в направлении бараков, а там потом уточнят, куда наступать далее. Комбат требует, чтобы все бойцы знали свои боевые задачи, всем быть в полной боевой готовности. Противник, не добившись успеха днём, может атаковать ночью. Вот и всё".

теребило неприятное волнение и дребезжащей струной пробегало по всему телу. Стараясь подавить тревогу усилиями воли, поглядывал на лица бойцов, а через них хотелось заглянуть и в их души, узнать их настрой, а может быть, я это делал для успокоения собственной души или для заполнения той вечности в ожидании сигнала к атаке... На каждом лице бойца было своё. На лице Фёдорова была озабоченность. И я знал, что он встревожен судьбой предстоящего боя и, конечно же, своей. Рядом с ним стоял задумчивый пулемётчик Сорочинский. Чуть дальше, ссутулившись, стоял Рябой. Лицо и нос вытянулись, скулы выделялись острыми углами. Он внимательно смотрел вперёд, периодически закрывая левый глаз, щурил правый, направляя его в единственное оставшееся выпуклое толстое стекло очков. Вид у него был смелый, решительный. В нём не было ни рисовки, ни фальши. Рот был тронут едва уловимой улыбкой. Казалось, вот-вот сорвутся с уст слова: "В надежде славы и добра гляжу вперёд я без боязни". Правее Рябого стоял низкого роста Афанасий. Каска на голове накренилась, прикрыла лицо, и мне не удалось прочитать на нём ни единой строчки.

Артиллерия и миномёты перенесли огонь в глубину обороны противника. Взвилась вверх зелёная ракета...

Взводы бросились вперёд. Вначале мы, ведя огонь на ходу, продвигались успешно, прошли метров сто пятьдесят-двести. И вдруг сзади нас заплясали фонтаны земли и дыма. Наша траншея, из которой мы только что выскочили, потонула в бушующем вихре огня, грохоте разрывов. Почти одновременно из окопов противника застрочили пулемёты и автоматы. В воздухе пчелиным роем загудели, завизжали пули. Бойцы начали падать... Я выкрикнул: "За мной, вперёд, вперёд!" Но в следующий миг ощутил острую физическую боль - резкий сильный удар в лицо. Из глаз полетели цветастые круги.

Я потерял "силу полёта". Земля подо мной зашаталась и куда-то уплывала из-под ног. Упав на землю, я обо что-то ударился. Почувствовал новую боль в голове, в ушах перезвон колокольчиков с примесью далёкой стрельбы. Мелькнула мысль: "Соображаю, значит, жив". Свет передо мной представился в каких-то розовых тонах. Из левой щеки пульсировал фонтан крови, которая заливала лицо и глаза. Быстрым движением руки протёр глаза, прошёлся по лицу и ощутил тёплое, липкое. Увидев, что рука вся в крови, пробежала мысль: "Сволочи, врезали в лицо!" Тут же почувствовал чье-то прикосновение к ногам. Оглянуться не успел, меня потащили по земле назад. Тащили так, что каска сорвалась, и моя голова то и дело билась о землю и камни. Винтовка вырвалась из рук. Наконец меня втащили в воронку. В один миг перевернули на спину, и я получил возможность вздохнуть и снова протереть глаза.

- Гля, да вин живой! - воскликнул Рябой.

Санитар начал быстро перевязывать и проговорил: "Надо же так угодить - пуля попала в левый висок, а вышла у самого кончика носа".

- Зачем забинтовываешь мне глаз?

- А по-другому нельзя, - ответил санитар.

- Рябой, что делают бойцы? - спросил я.

- Да вся рота полягла и вэдэ огонь.

Эта весть обожгла моё сознание. Я понял провал атаки и, задыхаясь от злости, спросил:

- Где политрук?

- Он тоже ранен. Его понесли на КНП, - ответил санитар.

- Тяжело ранен?

- Не знаю. Его перевязывал другой санитар.

Не успел я переварить создавшееся в роте положение, как к воронке подполз связист и громко выкрикнул: "Товарищ лейтенант, комбат вызывает вас к телефону!"

- Быстрей завяжи бинт, и я побегу! - потребовал я от санитара. Но поняв зачем меня вызывают, и что первым же требованием может быть - "доложи обстановку", я решил осмотреть поле боя. Высунув голову из воронки, посмотрел своим одним глазом вперёд: в 100-200 метрах от нас из окопов пулемёты и автоматы противника вели интенсивный огонь. Затем бросил взгляд вправо, влево: бойцы роты лежали по три-четыре человека в воронках от снарядов и бомб и тоже вели ответный огонь. Ползком вместе со связистом направился к телефону. Второй телефонист находился в воронке, и, выглядывая из неё, что-то говорил в трубку. Там же лежали связные от взводов. Приблизившись, я услышал: "Передаю трубку Кирину".

- Я слушаю вас.

- Говорят, ты тоже ранен? - услышал я вопрос комбата.

- Ранен.

- Во что ранен?

- В морду, - выпалил я.

- Ну вот чудаки, один в голову, другой в морду, нашли что подставлять, а ротой, получается, командовать некому.

Я промолчал.

- Ты можешь подождать, пока придёт Солодухо?

- Могу, могу, - ответил я.

- Сейчас минрота даст огоньку, и по ракете зелёного огня всей ротой - огонь и в атаку, да береги бойц...

- Есть! - механически выкрикнул я, хотя понял, что связь прервалась: в трубке не было ни голоса Хохлова, ни шорохов. Я протянул трубку телефонисту: он пару раз дунул в неё, вполголоса зло выругался и быстро пополз вдоль телефонного кабеля, проложенного по земле. Но мне всё было ясно, в том числе и оборвавшаяся фраза, из которой следовало, что надо вновь атаковать.

- Связные, быстро в свои взводы, - потребовал я, - передайте командирам: приготовиться к атаке. После огневого налёта по сигналу - ракеты зелёного огня - в атаку вперёд!

Связные поползли в свои взводы. Схватив ракетницу и патрон к ней, я тоже пополз в свой взвод. Достигнув воронки, где меня перевязывали, приподнялся и стал осматривать поле боя. Но тут же снопы пуль противника подняли клубы пыли на краю воронки и прошипели над головой. Понял: я со своей перевязанной головой без каски выглядел белой вороной на поле боя. В тот момент заработала наша миномётная рота. Я выкрикнул: "Приготовиться к атаке!"

Миномётная рота, сделав несколько залпов огня, умолкла. В воздухе взвились зелёные ракеты слева. Подал ракету и я. Рота поднялась в атаку. Но в тот же миг засвистели, зашипели пули. Бойцы залегли и начали отползать в свои воронки. Лишь левее от меня по небольшой лощинке группа бойцов человек семь-восемь рванулась вперёд.

Среди них я узнал командира взвода старшего сержанта Бобровникова и замполитрука Мазурова. Но и они, пробежав 20-30 метров, тоже залегли. Вокруг них заплясали облачка пыли: "Перебьют их там", - мелькнула мысль и я выкрикнул: "Бобровников, назад!" Услышали они или сами поняли бесполезность и безнадёжность своего нахождения там - поползли назад.

Вскоре я услышал голос связного, подползшего к нашей воронке: "Товарищ лейтенант, вас опять комбат вызывает к телефону".

Добравшись до телефона, и взяв трубку, я услышал: "Какой же ты ротный? Почему убегаешь от телефона? Разве..."

Связь снова оборвалась. Связист чертыхнулся и пополз назад, где бушевали разрывы снарядов и мин противника. Мы же были словно у Христа за пазухой. Снаряды и мины нас не донимали - они рвались сзади. Только пули не давали поднять головы из воронок. Солнце поднялось высоко, пекло и меня нестерпимо мучила жажда.

В ожидании исправления линии связи, я приподнялся и посмотрел в направлении третьего взвода. Вырвавшаяся вперёд группа бойцов отползла назад. На душе стало легче.

Наконец, приполз Солодухо. Он, протянув руку, запыхавшимся голосом спросил:

- Ну как тебя, - здорово хватануло?

- Да точно не знаю, Саша, мне не видно. Рот открывать больно.

- Что нового в роте?

- Ничего. Повторная атака захлебнулась.

- Она везде сорвалась, - с горечью в голосе сообщил Солодухо, и, вздохнув, спросил: - Что будем делать дальше?

- Не знаю. Связи с комбатом нет.

- Это не связь, а одно горе...

- Есть связь! - выкрикнул связист.

Солодухо взял трубку и, сообщив о своем прибытии на место и о том, что рота лежит, далее внимательно слушал, а затем несколько раз повторил: "Есть, есть!". Передавая трубку связисту, Солодухо, глядя на меня, оживлённо сообщил: "Сейчас по противнику дадут огонька, и в это время комбат приказал отвести роту назад в траншею. А тебе он приказал идти на БМП и, если сможешь, зайди к нему".

Эта весть и обрадовала меня, и вызвала тревогу: отход при неподавленной системе огня противника - дело сложное, опасное. К тому же противник в это время усилил артиллерийско-миномётный огонь по нашей траншее.

- Ну что ж, давай дуй на БМП. Только ползи по овражку, по линии связи, - предложил Солодухо и протянул мне руку.

- Нет, я подожду, пока отойдёт рота. Да и сейчас сзади, видишь, бушует огонь.

- Пожалуй, ты прав. Там могут добить. Но пойми, я тебя не задерживаю, решай сам.

Под прикрытием огня артиллерии и миномётов по изрытому снарядами полю рота отошла в свою траншею. Противник, видимо, тоже успокоился и прекратил огонь.

На БМП военный фельдшер Курдюмов, приподняв бинты, с досадой произнёс:

- Ну вот, тоже мне командир, досиделся, пока всё лицо не развезло. Садись в двуколку и айда на ПМП [полковой медпункт - ред.]. Пусть там врачи соображают, что надо делать.

- Мне приказано вернуться к комбату.

- Ну что ж, продолжай общаться, пока и второй глаз не заплывёт.

Я поднялся на сопку. Хохлов вёл разговор по телефону. Увидев меня, он махнул рукой: "Мол, подожди".

Окончив разговор, Хохлов подошёл ко мне и произнёс: "О-о, да тебя уже разнесло. Давай быстрей отправляйся, поправляйся и возвращайся".

Грустно было уходить, оставляя родные взвод, роту и батальон.

А теперь пока я буду добираться до полкового медицинского пункта, сообщу отзывы о том нашем наступлении 11 августа 1941 года из документов обеих сторон и коротко проанализирую события у Кис-Кис.

Комиссар 118-го полка товарищ Петриков 12 августа в политдонесении командиру дивизии писал: "Продвижение наших подразделений вчера в сторону противника было достигнуто на 300-500 метров. Но вследствие наличия у противника организованной обороны дальнейшее продвижение было остановлено. Убито - 6, ранено - 28, пропало без вести - 3 человека.

Патрон в полку достаточно. Хуже дело обстоит со снарядами, особенно с минами. На сегодняшний день в миномётной батарее нет ни одной мины. Прошу принять соответствующие меры..."

Командование 81-го полка за тот же день доносило: "В 3 часа 15 минут начали артподготовку. В 3 часа 30 минут 1 и 3 с<трелковые> б<атальоны> перешли в атаку, но встретив сильный огонь противника, залегли, а потом отошли на исходное положение [см. карту 15].

Перед районом 2 с<трелковой> р<оты> взят пленный, принадлежащий 12 п<ехотному> п<олку> 3 п<ехотной> д<ивизии> противника".

Офицер штаба дивизии "той стороны" в своем дневнике записал: "10.08.41 г. - ничего с наступлением у нас не получилось. 11.08.41 г. - руссы провели контратаки, но и они ничего не достигли. В их тыл послали подразделения. Скоро увидим, как удачно всё выйдет".

Однако оптимистические ожидания противника от действий своих подразделений в нашем тылу не оправдались. "Взвод хозяйственного снабжения 3 с<трелкового> б<атальона> (командир взвода тов. Шакалов) умелыми действиями отразил налёт бандитской группы". И сам автор дневника позже вынужден был записать: "Наши подразделения возвратились из тыла противника. Они там никакого вреда не причинили".

Надо сказать, что в документах обеих сторон объективно отражены действия войск у Кис-Кис, но, к сожалению, в них нет анализа. А те дни, особенно 10 и 11 августа, были решающими на Ухтинском направлении. Стороны, не добившись успеха в наступлении, приняли решение на оборону.

Попытка противника 10 августа прорвать нашу оборону и захватить Ухту была для него последней, как говорят, лебединой песней. Наше же контрнаступление 11 августа тоже не имело успеха и показало, что противник не выдохся, он силён. Забегая вперед, скажу, что он ещё предпримет попытки к наступлению, но уже не в Кис-Кис, а на других участках Ухтинского направления.

Бои у Кис-Кис знаменовали собой перелом в ходе боевых действий в нашу пользу. Противник здесь понёс и тактическое и психологическое поражение. Этим я не хочу сказать, что солдаты противника сражались плохо или хуже, чем в предшествовавших боях. Нельзя это объяснить и истощением или усталостью подразделений и частей противника. Но совершенно бесспорный факт - наши бойцы и командиры сражались лучше, чем раньше, приобретённый опыт и высокий моральный подъём помогли нам. Атаки противника и наши контратаки не приводили к тактическим успехам, они в итоге приводили к взаимной нейтрализации, к топтанию на месте. А это тогда было выгодно нам.

О напряжённых, кровопролитных боях у Кис-Кис, где изрытые снарядами и бомбами и опалённые огнем сопки по несколько раз переходили из рук в руки, можно говорить много нелицеприятного в адрес командования обеих сторон. Но ныне, спустя полвека, мне не хотелось бы бурчать и язвить.

В чём причина, почему противник застопорился у Кис-Кис? Полагаю, что мне будет сподручнее и короче ответить на поставленный вопрос с помощью третьего закона движения - закона равенства действия и противодействия. Он гласит: "Если одно тело действует на другое с некоторой силой, то второе тело действует на первое с силой, равной по величине и противоположной по направлению, при этом обе силы лежат на одной прямой".

Действительно, обе стороны в районе Кис-Кис сосредоточили примерно равное количество войск и огневых средств. Эти силы там располагались у дороги Войница - Ухта. Обе стороны наносили удары только вдоль этой "одной прямой". Конечно, я провожу аналогию между воздействием одного тела на другое и боевыми действиями с определенными допущениями. На поле боя не все, в том числе и военные законы, бывают действенными и эффективными. В бою часто решающими факторами выступают элементы субъективного характера - творчество, инициатива и решительность в достижении цели.

О моральном духе я уже говорил. Преимущество в этом деле было на нашей стороне. Мы дрались за свою землю. Что же касается творчества и инициативы, то их у обеих сторон у Кис-Кис, мягко говоря, было крайне мало. Тут мне могут возразить, дескать, непреодолимость обороны обеих сторон - это тоже результат творчества. Согласен. Но я веду речь о преодолении обороны, о творчестве в наступательном бою. И его было мало неслучайно. Известно, что гранитной основой творчества и инициативы в бою является опыт, а он в то время был ещё незначительным, и у нас, и у противника.

Невольно возникает второй вопрос: почему противник, имея общее превосходство в силах, не сумел создать решающего преимущества в них у Кис-Кис?

Причин этому, на мой взгляд, несколько. Но главные на них, пожалуй, три.

Первая - командование 3 пехотной дивизии противника проявляло большую осторожность, медлительность, отсутствовала мобильность во всех компонентах.

Вторая - атаки полков противника в ряде случаев проводились разрозненно как по месту, так и по времени. Создается впечатление, что командование 3 пехотной дивизии не ставило перед ними конкретных задач, и они действовали по усмотрению своих командиров.

Третья - у противника была слишком высокая чувствительность к своим флангам. Он много выделил сил и средств для их прикрытия. Южнее озера Среднее Куйтто он создал солидные гарнизоны в Ювалакше, Алозере и Энонсуу. Затем выбросил подразделения в район дефиле возле озера Чиркиярви. Потянулись наши мелкие подразделения в качестве завес в сторону севера к дороге Мальвиайнен - Ухта, и противник потянул туда свои подразделения. Оседлали наши дорогу Регозеро - Ухта и "та сторона" выбросила свои подразделения и начала создавать гарнизоны в Регозере и в других пунктах. И таким образом командование 3 пехотной дивизии, хотело того или нет, израсходовало резервы, растащило свою наступательную группировку у Кис-Кис, и она оказалась неспособной к ведению успешного наступательного боя.

Не утверждаю, но и не исключаю, что командование 3 пехотной дивизии противника после первых же ожесточённых боёв у Кис-Кис предпочло последовать мудрой поговорке: "Лучше обжечься на малом огне, чем сгореть в большом". И если допустить, что это предположение отвечает истине, то "бегство" частей противника в стороны флангов - производное разумного решения командования "той стороны".

Что касается нашего контрнаступления всеми частями 11 августа, могу сказать одно: оно было плохо организовано (действовали растопыренным пальцами) и еще хуже было обеспечено огнём.

Итак, у Кис-Кис в боевых действиях обеих сторон наступила пауза.

По мере удаления санитарной двуколки от Кис-Кис огонь там угасал, а вскоре установилась почти полная тишина.

Солнце повернуло на запад. Дорога была ухабистая, пыльная. Жара окончательно разморила меня. Но вот впереди лесной дороги меж деревьями, как через трубу показалась голубая гладь озера Большое Пертти. Вновь проложенная дорога повернула на север и пошла непосредственно у воды. Кругом стало светлее, и почувствовалась прохлада ветерка и воды.

- Прямо за озером, где ходят люди, полковой медпункт, - произнёс санитар и показал рукой. - А левее командный пункт полка.

Я промолчал. Чувствовалась боль в области челюсти, и мне было не до разговора.

Но вот на смену грустным мыслям пришло какое-то душевное оживление, словно у озера оркестр заиграл весёлый марш. Солнце и вода казались нежными, улыбающимися. Двуколка, поскрипывая колёсами в песке, плавно катилась под шелест ветра в кронах деревьев, под пляску их отражений в воде. Появилась неотступная мысль: "После перевязки отосплюсь. Ух, отосплюсь!"...

Те давнишние чувства и та сцена у озера Большое Пертти врезались в мою память настолько глубоко, что я и сейчас представляю себе всё, словно это было только вчера.

Ну вот, и полковой медпункт. Двуколка остановилась у большой палатки, стоявшей между деревьями, замаскированной ветками. Санитар, знавший здесь все входы и выходы, предложил мне войти в палатку и сам последовал в неё первым.

- Раненого товарища лейтенанта привёз. Фельдшер батальона Курдюмов велел доложить - "срочный".

- Значит, "срочный". Ну что ж, товарищ лейтенант, присядьте на табуретку, - устало заговорил пожилой полный мужчина в белом халате со следами крови на нём. Потом я узнал: это был доктор А.Ф. Любимов, ему было тогда уже около пятидесяти. Он обратился к сёстрам: "Катенька сними с его головы повязку. Ева Яковлевна - инструмент!"

В палатке стояло несколько табуреток. И я в нерешительности продолжал стоять, с опаской поглядывая то на доктора, то на сестёр.

Белокурая грациозная сестра лет двадцати с искрящимися глазами с маленьким вздёрнутым носом быстрыми шагами приблизилась ко мне, мило улыбнулась и, показав два вставленных металлических зуба, приятным голосом и энергичным жестом руки предложила: "Садитесь на табуретку". Я понял: это Катя, а в глубине палатки - лет тридцати, с красивым профилем лица, с волнистым чёрным волосом, гремевшая блестящим инструментом - Ева Яковлевна.

Катя натренированными руками работала проворно и, быстро сняв повязку с моей головы, произнесла: "Ах-ах, левый глаз совсем заплыл его даже не видно". Подошел доктор и усталым голосом проговорил: "Так-так, попробуем разобраться".

Он покрутил мою голову, потыкал чем-то в висок, в левую щеку, вызвал острую боль и протянул: "Да-а, тут не всё ясно. Катя, помой ему лицо. Он будет твоим женихом".

- Ах, доктор, вы всех раненых лейтенантов прочите мне в женихи...

- Ну этот, Катя, обязательно вернётся в полк и понравится тебе. На подпорченную щёку не обращай внимания: Это не порок. Шрамы на лице всегда украшали рыцарей.

Слова доктора не льстили моему самолюбию. Напротив, они больше разжигали во мне тревогу. Кому из нас в молодые годы хотелось видеть своё лицо в обезображенном виде?

Катя, макая белоснежные ватные тампоны в небольшую посудину с каким-то раствором, быстро и ловко мыла моё лицо и бросала тампоны в тазик, стоявший у моих ног, но они были уже не белоснежные, а чёрно-бурые. Я, почувствовав сильное смущение от сознания своего столь беспомощного состояния, опустил вниз свой единственный видящий глаз.

- Молодец, Катя, молодец. Всё стало яснее. Спасибо, - поблагодарил доктор и попросил: - Ева Яковлевна, пинцетик.

Доктор, поковырявшись в моих ранах, заявил: "Тут необходимы глаза и руки хирурга. Катенька, наложи повязку и укольчик ему, а вы, Ева Яковлевна, дайте указание приготовить санитарку. Его надо срочно отправить в медсанбат - в руки хирурга".

Катя, закончив перевязку, взяла шприц и ловко с размаху сделала укол и произнесла: "Всё в порядке, доктор".

- Вот и хорошо. Езжай, сынок, а любовь, как в той песне поётся, Катюша сбережёт...

Испытывая не прошедшее смущение, я обрадовался тому, что так быстро улизнул с глаз сестёр, а в медсанбате появлюсь уже умытым.

Медсанбат располагался в лесу недалеко от Ухты. Мы добрались туда быстро. Хирурги Зотов и Прибытков, осмотрели меня и посоветовались между собой. Один из них сказал: "Большой отёк. Там невесть какое состояние височной и челюстной костей. Отправим на машине в армейский госпиталь в Кемь. Там рентген поможет хирургу".

Санитарная машина была загружена двумя тяжелоранеными, лежавшими на носилках, в два яруса и тремя или четырьмя ранеными, сидевшими вдоль другой стены кузова с небольшим застеклённым окошком. Мне оборудовали сидячее место справа от водителя уступом назад. Устроился весьма удобно на свёрнутом матраце, и машина быстро покатила на восток. В начале пути в голове пробегали несвязные мысли о том, о сём. Водитель, опустив стекло дверцы машины, часто высовывал голову наружу и поглядывал вверх: следил за самолетами врага. Вскоре я уснул.

Пробудился от грохота и сильного удара в бок. Дух не перевести, и спросонок не мог разобраться, что же случилось? Впереди столбы пыли и дыма. В машине гвалт. Оглянувшись, я увидел, что верхние носилки сорвались и вместе с ранеными упали на головы сидевших. При падении, видимо, ручка носилок угодила мне в бок. В этот миг водитель рванул меня за руку, и я вылетел из машины. Далее всё пояснит текст документа.

"Водитель санитарной машины 29 медико-санитарного батальона Павел Серов, приняв раненых, отправился в госпиталь. По пути над машиной появился стервятник и начал сбрасывать бомбы. Водитель, внимательно наблюдавший за стервятником, резко затормозил, а затем дал задний ход.

Бомбы разорвались впереди, у машины вылетели стёкла, повреждён мотор. Водитель Павел Серов вынес раненых в канаву. Стервятник расстрелял машину. Но раненые остались невредимыми. Серов остановил идущую с фронта грузовую машину и отправил раненых по назначению".

В документе допущена маленькая неточность. Грузовая машина к нам подошла не с фронта, а с тыла. Она была загружена мешками с сахаром. Водители быстро разгрузили машину, погрузили раненых, и мы отравились в госпиталь, а Серов остался на месте. Он потом получил другую машину и так же мужественно продолжал эвакуировать раненых в госпиталь, за что был награждён медалью "За отвагу".

Не могу не выразить признательность и не сказать великое спасибо Павлу Серову за его находчивость, мужество. К сожалению, запамятовал фамилию водителя грузовой машины, выручившего раненых, попавших в беду. Большое спасибо и ему.

Вечером наша машина въехала на улицы Кеми, и скоро подошла к каменному жёлтому зданию. Раненых быстро рассортировали. Меня завели в отделение раненых в голову. Врач, миловидная женщина, молча осмотрев рану, знаком руки пригласила следовать за ней. Сделали рентгеновский снимок. Оттуда она завела меня в душевую, и только здесь я услышал от неё четыре слова, обращенные к няне - пожилой женщине: "Помойте его, голову не мочить".

Я начал раздеваться, но снять сапоги долго не мог. Пыталась помочь няня, но и у неё сил не хватало. С помощью табуретки мне, наконец, удалось их снять. Когда-то белые портянки превратились в серые, истлели, стёрлись, часть их впилась в кожу, отрывать пришлось с болью. Но вот снял с себя и всё остальное. Остался в чем мать родила. Няня пригласила в соседнее помещение, куском клеёнки закрутила голову и, взяв меня за руку, подвела под душ. Мыла добротно, как мать в детстве. Мочалка прогуливалась всюду. Хорошо, что глаза были завязаны.

Сняв клеёнку с головы, няня подала мне полотенце, чистое белье, тапочки, разрешила взять из карманов личные вещи, а всё остальное свернула и куда-то унесла. Через минуту-две она возвратилась и так же как врач, молча провела меня по длинному коридору, завела в палату, жестом руки показала на белую кровать и прошептала: "Ждите, скоро вызовут к врачу".

Пододвинув свой табурет к кровати, сел и вздохнул. Девушка, сидевшая у кровати раненого, повернув голову в мою сторону, приложила пальчик к губам: дескать, не шуми.

- Смелее, смелее, - потребовала врач и, взяв какой-то металлический инструмент, постучала им по верхним левым зубам. Я от боли завертелся на стуле.

- Для быстрого заживания проведём маленькую профилактическую процедурку. Придётся чуть-чуть потерпеть...

Сестра поднесла длинную металлическую шпильку и приготовила кусочки марли и ватные тампончики.

- Сядьте вплотную к спинке стула, руки за спинку, - потребовала врач.

Сестра сложила мои руки вместе, крепко схватила за запястья и придавила к спинке стула. Всё стало ясно: "Держись!"...

Врач, взяв шпильку с навернутым кусочком марли, смочила её каким-то раствором. Одной рукой отвела мою голову назад до отказа и сильно надавила на лоб, а другой рукой стала продевать шпильку в мою рану. Я всем своим существом потянулся вверх, собрал терпение и волю в одно целое. Казалось, десятки острых игл больно вонзились в верхнюю челюсть, в висок и доставали в затылок. Стало невтерпёж, заболтал ногами, попытался вырвать руки, освободить голову, но тщетно. Врач делала своё дело молча и энергично. А когда я пустил в ход крепкие слова, она тоже стала выкрикивать: "Громче! Крепче!"...

Но вот, наконец, "маленькая профилактическая процедурка" окончена. Врач и сестра тампонами вытерли кровь, пот на моём лице, шее и наложили швы на выходное отверстие раны.

- Вот и всё, - произнесла врач.

- Спасибо. Извините за...

- У нас и хлеще бывает, - перебила меня врач и улыбнулась.

Сестра нежно взяла под руку и молча сопроводила в палату. Молчал и я, подавленный собственными кудрявыми изречениями. Быстрыми движениями рук сестра разобрала постель и тихо произнесла: "Ложитесь. Сейчас принесут вам ужин".

Сработал рефлекс, и я почувствовал голодные спазмы в желудке, в котором за весь день не было ни крошки. Тут же до меня дошли стоны и гортанные вопли раненого, лежавшего на соседней кровати. Кормившая его молоденькая блондиночка спросила меня:

- Гулий просит узнать с какого направления вы прибыли.

- С Ухтинского направления, - ответил я.

Девушка повторила мой ответ. Раненый что-то гортанно произнёс, но я ничего не понял. Девушка вновь начала просовывать маленькую ложечку с пищей в какую-то щель между бинтами, сплошь покрывавшими голову и лицо раненого. Он хватался одной рукой (другая рука и одна нога были в гипсе) за руку девушки, нервно крутил головой и что-то гортанно произносил. Было видно: приём пищи для него - тяжкая пытка. Девушка тоже нервничала, на её лице чётко читалось сострадание.

В палату вошла няня - та, что меня мыла под душем. Она поставила передо мной на тумбочку ужин и тихо произнесла: "Поешьте и спать".

Ужин был съеден жадно, быстро. Пищу жевать не потребовалось, всё было перетёртое, кисельное. И я, всем довольный, тут же в один миг уснул.

Услышав сквозь, сон свою фамилию, тревожно вскочил и, увидев у кровати стоявших людей в белых халатах, встал на пол и опустил руки по швам. Врачи, прочитав удивление в моём одном глазе, улыбнулись, а врач-хирург, которая вечером проводила профилактику, пояснила:

- Поступил вчера вечером с пулевым ранением. На височной и верхней левой челюстной костях - незначительные трещины и повреждения. На выходное отверстие в щеке наложены швы.

- Как чувствуете себя, товарищ лейтенант? - спросил врач с двумя шпалами на петлицах.

- Хорошо, - процедил я сквозь зубы, рот не открывался.

Врачи покинули палату. Молоденькая девушка принесла мне завтрак. Принялся за еду. Да не тут-то было. Боли мешали мне открыть рот. Девушка, заметив мою беспомощность, вышла из палаты, а вскоре возвратилась вместе с врачом.

- Ну, вы что тут бастуете? - тихим голосом спросила врач.

- Челюсти бастуют, - процедил я.

Врач взяла чайную ложку и, вставив её между моими зубами, покачиваниями стала открывать рот. Я взвыл от боли. В глазах девушки-блондинки появилось сострадание.

- Ты, Айли, будь с ним посмелее. У него не столько боль, сколько страх к ней, - пояснила врач. - Подай сметану.

Врач, черпая сметану, несколько раз сопроводила её в мой рот.

- Дальше продолжайте сами, - потребовала врач, передавая ложечку мне. - Айли, видишь, как у него получается прекрасно. Не давай ему на зубы пока только сухари, да гвозди...

Врач подошла к другому раненому:

- Гулий, вас покормили?

Раненый что-то невнятно проговорил.

- Вот и хорошо. Скоро тоже будете есть самостоятельно.

Потом я узнал, что Гулий - старший лейтенант, был ранен многими осколками в голову и лицо, рука и нога перебиты. Один из осколков раздробил нижнюю челюсть, выбил зубы и оторвал часть языка. Гулий более или менее понятно произносил лишь некоторые слова. Я же первое время мог разобрать только "нана" (няня) и ещё одно крепкое слово, которое он произносил во время перевязок.

После завтрака пришли мысли: "А что делают сейчас бойцы у Кис-Кис? Принесли ли им еду?" За душу взяло грустное чувство.

Подошла Айли и сообщила:

- Сейчас в Красном уголке будут передавать сводку Совинфорбюро.

- А где Красный уголок?

- Идёмте, покажу.

Войдя в Красный уголок, я увидел много людей, сидевших на табуретках спиной к двери. Взоры их были направлены на висевший на стене чёрный круглый репродуктор, из которого негромко лилась чудесная мелодия арии Марины из оперы "Борис Годунов", исполняла Обухова. Бросая взгляды в разные стороны, я пытался увидеть знакомых, но не находил. Через две-три минуты комната была заполнена ранеными и медперсоналом до отказа. Многие стояли в коридоре у входа. Ария окончилась, появились позывные Москвы. Кто-то выкрикнул: "Сделайте громче!" Один из раненых повернул регулятор громкости, и из репродуктора загремел голос Левитана:

"Говорит Москва! Говорит Москва! От Советского информбюро. Утреннее сообщение 12 августа.

В течение ночи на 12 августа наши войска продолжали вести бои с противником на КЕКСГОЛЬМСКОМ, СОЛЬЦСКОМ, СМОЛЕНСКОМ, КОРОСТЕНСКОМ И УМАНСКОМ направлениях.

На остальных направлениях и участках фронта крупных боевых действий не велось.

Наша авиация во взаимодействии с наземными войсками продолжала наносить удары по мотомехчастям и пехоте противника на поле боя и атаковала его авиацию на аэродромах".

Далее Левитан перешёл к передаче подробностей с разных направлений и участков фронта. Многие раненые, потянулись к политической карте СССР, висевшей на другой стене комнаты, с многочисленными красными флажками на ней. Дослушав сводку, я тоже подошёл к карте и, глядя на неё, был потрясён огромностью фронта, протянувшегося от Мурманска до Одессы и величиной территории позади красных флажков, которая за месяц и двадцать дней войны оказалась в руках врага.

Я долго топтался у карты и, бросив ещё взгляд на оккупированную Белоруссию, огромную часть Украины и на красный флажок на подступах к Ухте, пошёл к выходу.

Подошла Айли:

- Пора обедать. Суп остывает...

Я по привычке ответил "Есть!" и послушно последовал за девушкой.

Обед прошёл терпимо. Лишь вначале боль пробила до слёз. Постепенно она гасла, а аппетит возрастал. Обед был вкусный, сытный.

Айли, собрав посуду на поднос, прошептала:

- Спать, спать. Я тоже домой на отдых. Приду к ужину.

- Есть, есть, - ответил я и забрался в постель.

Айли ушла, а через минуту-две в палату вошла пожилая няня и села на табурет у кровати Гулия. Достав из матерчатой сумки клубок пряжи, она начала что-то вязать, а я, блаженствуя в мягкой постели, вскоре попал в объятия бога Морфея.

Проснулся от воплей искалеченного соседа. Слышал одно и тоже: "Нана! Нана!"... И удары рукой по тумбочке. Я подбежал и спросил: "Что вы хотите?" Раненый ещё сильнее застучал по тумбочке, из-под бинтов громче полетело: "Нана! Нана!"...

Выскочив в коридор, я увидел няню, спешившую с уткой в руках и шептавшую: "Господи, какой же нетерпеливый. А вы ложитесь, спите".

Я снова забрался в постель, но уснуть уже не мог. Мысленно витал где-то над сопками Кис-Кис и одновременно упрекал себя: "Как же так, вчера я мечтал отоспаться, а сегодня спать не хочу". Услышав шаги по коридору, встал и направился в Красный уголок, где засел за подшивку газеты "Правда". В каждом номере газеты для меня было много нового и интересного. Создавалось впечатление, что вся страна, как потревоженный улей, поднялась, загудела и устремилась на врага. "Но почему же он, - спрашивал я себя мысленно, - отхватил такие куски земли у нас? Почему он до сих пор лезет и лезет?" Ответов я тогда на свои вопросы не находил.

После ужина я продолжил чтение газет, но услышав разговор о прибытии машины с ранеными, пошёл к выходу. Там в окружении "старых" раненых стояли вновь прибывшие. Узнав, что раненые прибыли с Ребольского направления, я вернулся к газетам.

Вскоре Красный уголок вновь, как и утром, наполнился людьми до отказа. В репродукторе заговорил тот же Левитан: "В течение 12 августа на фронтах ничего существенного не произошло".

Комната постепенно пустела. Оставшиеся раненые высказывали свои впечатления.

Первый: "Получается так, что у нас воюет только одна авиация, да морячки ей малость помогают..."

Второй (пожилой на костылях): "Потому-то и за полсотни дней пол-России проворонили. А по радио гутарют: «Ничего существенного... » И язык поворачивается..."

Третий: "Не горюй, отец! Скоро всё вернём..."

Второй: "Не говори гоп, пока не перепрыгнешь..."

Третий: "У меня, отец, пока две ноги. С одного маха перемахну... Только дайте табачку - на маленькую, на двоих с товарищем..."

Ко мне подошла сестра, та, что вчера держала мои руки за спинкой стула:

- За мной в перевязочную.

В перевязочной врач, мило улыбаясь и показывая на стул, произнесла:

- Присаживайтесь, взглянем...

Она осторожно, приподняв бинты на лице, покрутила голову и спросила:

- Обедали и ужинали самостоятельно?

- Да, - ответил я.

- У вас всё хорошо. Повязку менять не будем. Идите. Спокойной ночи.

Это было неожиданно. Я вскочил и лишь на ходу выпалил: "Спасибо!"

В палате у кровати Гулия сидела Айли. Она рукой показала на мою кровать и приложила ладонь к своей щёчке: дескать, ложись спать. Я снял тапочки, тихонько забрался в постель и, сделав несколько косоприцельных выстрелов из одного глаза в сторону Айли, вскоре уснул.

До утра спал без приключений. Встал по собственному желанию. Айли кормила Гулия. Затем она принесла завтрак мне и тихо, мягко произнесла: "Это вам завтрак".

Я хотел произнести спасибо, но почувствовав, что рот не открывается, лишь промычал и одобрительно покивал головой. Айли, поняв моё состояние, поспешила ко мне, схватила чайную ложку и начала проталкивать её между зубами так, как это делала врач.

- Стой! Стой! - процедил я и отвернул голову.

Айли испуганно отпрянула, посмотрела на меня горестными глазами, затем наполнила ложечку горячим чаем и предложила мне приподнять подбородок. Тихонько вливая чай в рот, она порекомендовала: "Не глотайте, подержите во рту". Через некоторое время она влила в рот ещё порцию горячего чая. Я же, вспомнив о враче и боясь, что она может войти сюда, взял ложечку из рук Айли и стал сам пропускать чай в рот. Помогло: рот открылся шире. Я весело произнёс: "Спасибо, Айли". Она, взглянув на меня с довольным видом, пожелала: "Ешьте на здоровье".

Уничтожая завтрак, я косил свой глаз на Айли. Она, видимо, почувствовав это, украдкой и лишь на мгновения, тоже бросала свои взгляды в мою сторону. Это доставляло мне удовольствие.

После завтрака Айли, собирая посуду и взглянув на мои часы, лежавшие на тумбочке, прошептала: "Сейчас будут передавать сводку". Я поспешил в Красный уголок. Он был уже полностью заполнен людьми. Остановившись у входа, я услышал: "В течение ночи 13 августа на фронтах ничего существенного не произошло..." В те дни сообщения Совинформбюро, как и дни в госпитале, были похожи одно на другое: много болей, мало радостей.

Мы с большой заинтересованностью встречали "новеньких" раненых с Ухтинского и Ребольского направлений, узнавали от них новости на местах.

Уже в первые дни пребывания в госпитале я узнал, что в Кис-Кис у противника появилась тяжёлая артиллерия. Она ведёт массированный огонь по переднему краю и по огневым позициям нашей артиллерии и миномётов.

Офицер штаба 3 пехотной дивизии противника записал 13 августа в своём дневнике: "Прибыли 155-мм гаубицы. Ходили смотреть". Через несколько дней он же поведал: "Завтра утром вся артиллерия будет готова. Начнётся настоящая канонада. Руссы почувствуют, когда выбросим на них несколько тысяч чемоданов ²".

Отмечу, что усиление противника артиллерией крупного калибра не повлияло на ход событий на Ухтинском направлении. Обе стороны, по рассказам раненых, продолжали укреплять свою оборону.

Наш 2-й стрелковый батальон, который больше всего интересовал меня, продолжал вести бои в районе Кис-Кис. Он внезапным использованием орудий, выставленных на прямую наводку, захватил там сопку, и это было воспринято мною так, словно наши войска овладели городом. От раненых я узнал и о том, что 337-й стрелковый полк нашей дивизии, дравшийся на Ребольском направлении и понесший большие потери, заменён другими частями и перебрасывается на Ухтинское направление.

Моя попытка найти в госпитале лейтенантов Погасова, Пономарёва и младшего политрука Ильина успехом не увенчалась. Мне лишь удалось узнать, что Пономарёв сбежал из госпиталя и на попутной машине уехал на фронт в свой полк. Там же его не пустили в родную роту, оставили долечиваться при полковом медицинском пункте. В госпитале я не раз слышал осуждения врачей его поступка. Я знал причину, понимал его, сам уже не находил себе места в госпитале, но врачи понять этого не могли. Они в своём осуждении, конечно, были правы. Долечивание не в стационарных условиях, без квалифицированной врачебной помощи и без нужных лекарств требовало значительно большего времени.

Радостными днями в госпитале были те, когда нас посещали пионеры и комсомольцы города. Эти дни проходили весело, интересно.

Большой спрос у нас был на информацию по международным вопросам и по положению дел внутри страны, но наши просьбы были удовлетворены, если не изменяет мне память, всего лишь один или два раза.

С большим интересом мы прослушали беседу о народном эпосе "Калевала". Провела её Айли. К этому времени я уже знал, что она комсомолка, окончила 10 классов, собиралась поступать в Петрозаводский педагогический институт, но помешала война. Вместе с матерью она эвакуировалась из одной приграничной деревни. Отец умер, когда она была ещё маленькой. Мать устроилась работать в городе, а она добровольно пошла в госпиталь в качестве няни-санитарки по уходу за тяжелоранеными. Главной её мечтой оставалось поступление в институт, и она, несмотря на утомительный труд, продолжала подготовку к экзаменам на физико-математический факультет. Это импонировало мне, учившемуся в институте на таком же факультете. Многие математические задачи мы решали вместе. Я помогал этой милой карелочке, старался изо всех сил. Она это замечала и перед беседой о "Калевале" попросила меня: "Вы не ходите на мою беседу. Я буду волноваться". Я пообещал не приходить, но украдкой подошёл и, стоя у входа в Красный уголок, с большим интересом слушал беседу.

Айли звонким, волнующимся голосом рассказала историю создания "Калевалы", а затем прочла несколько рун и пояснила их. Закончив беседу, она смущённым голосом произнесла:

- Может быть, я неумело и неинтересно рассказала о нашей чудесной "Калевале", то простите меня...

- Интересно! Прекрасно! Спасибо! - раздались голоса и аплодисменты.

Я шмыгнул в палату.

После беседы Айли вошла в нашу палату. Она была взволнована, глазёнки её горели.

- Ну как прошла беседа? - спросил я.

- Ой, не знаю. Я часто спотыкалась и многое интересное упустила, забыла сказать.

- Айли, ты можешь оставить мне "Калевалу"?

- Конечно. Возьмите, читайте и учтите - это наше народное произведение, наша карельская гордость. "Калевала" - подобна "Илиаде" и "Одиссее".

Приняв огромную книгу, по формату примерно равную тому Большой Советской Энциклопедии, я незамедлительно впился в неё. Чем дальше я читал "Калевалу", тем больше и больше захватывали и покоряли меня руны своей народной простотой, тонким пониманием людских чаяний, чувств, глубоким проникновением в природу и здоровым юмором. Я настолько увлёкся чтением, что не заметил, как пролетели и день и ночь. Отрывался лишь на приём пищи и прослушивание сводки Совинформбюро. Моя жадность немало удивила Айли, когда она, придя утром, увидела результаты моего труда.

- Ну, как вам нравится наша карельская "Илиада"?

- Мне стыдно, Айли, что я слышал о "Калевале", но до сих пор не читал это народное чудо, - признался я.

- А почему вы не читали её до сих пор?

- Ну ты же, Айли, знаешь: я южанин, не успел добраться до Севера.

- Лукавите, товарищ лейтенант, - Айли улыбнулась и погрозила пальчиком.

- Нет, не лукавлю. Да и издана "Калевала", как видишь, в Петрозаводске только 1940 году, - я показал на год издания книги.

- Ой, нет. "Калевала" издана более ста лет назад.

- Но меня тогда не было...

- Ага, отшучиваетесь, выкручиваетесь. Но теперь-то, надеюсь, прочитаете.

- Ага, отшучиваетесь, выкручиваетесь. Но теперь-то, надеюсь, прочитаете.

- Вот и хорошо. Читайте, а я побегу за завтраком.

Я прочитал все 50 рун, как говорят, запоем. Чтение их отвлекло и сгладило мои печальные и тревожные мысли в скучной госпитальной палате. И, если можно так сказать, я впитал солидную дополнительную порцию любви к северному братскому народу.

Отдельные отрывки рун, особенно понравившиеся мне, я заучил наизусть и потом декламировал Айли. Но состязаться с ней в этом, кончено, не мог. И всё же ей было приятно, что южанин, малосведущий в литературе Севера, не только прочитал, но и заучил наизусть, пусть небольшую крупицу из того прекрасного, что создали её земляки-предки.

С каждым днём пребывания в госпитале у меня ширились и углублялись чувства уважения к Айли. Она была истинно неутомимой до самозабвения труженицей-няней, сидевшей днём и ночью у постели искалеченного командира.

Как-то проснувшись ночью, я увидел бледненькое, уставшее личико Айли. Глаза её слипались, голова падала на грудь, она вздрагивала, испуганно открывала глаза и вновь направляла их на беспомощно лежавшего Гулия. Подойдя к ней, я прошептал:

- Подремли малость, а я подежурю.

- Нет, нет. Нельзя, - шёпотом ответила она.

В это время Гулий гортанно произнес: "Нана" и ещё что-то, чего я не понял, но поняла Айли и отозвалась на его зов. Она легонько пожала мою руку, как бы говоря "спасибо", а сама потянулась за посудиной, стоявшей под кроватью Гулия. Я хотел помочь ей, но она показала мне на мою кровать. Мне ничего не оставалось, как лечь в постель.

Айли вышла с посудиной из палаты, а возвратившись, бросила короткий взгляд в мою сторону и, водворив посудину под кровать, села на табурет. Сон ко мне не шёл. И я, словно зачарованный, чаще и чаще стал посматривать на Айли. Но когда наши взгляды приближались к встрече, она первая мгновенно опускала веки. Наконец наши взгляды встретились и задержались, щеки у Айли запылали, меня тоже охватило волнение...

За окном серели уже предрассветные сумерки, а я продолжал поглядывать на Айли. Мне всё нравилось в ней: светлые волосы, овальное белое личико с ямочками на щеках, ротик с ровными сверкающими белизной зубами, нежная кожа на шее между отворотами белого халата и её мягкий голос с карельским акцентом. Словом, она становилась для меня благожеланным чудом человеческого творения.

Утром Айли вышла из палаты. Её долго не было. Нетерпеливо встав с кровати и подойдя к застеклённой двери, я увидел: по коридору идут врач, сестра и Айли. Догадываясь, что они идут в нашу палату, я поспешил в свою кровать с ещё большим чувством, что образ Айли входит в мою жизнь...

Войдя в палату, врач поздоровалась и присела на табурет у кровати Гулия. Она справлялась о его самочувствии. Гулий что-то пытался гортанными звуками отвечать и жестикулировал здоровой рукой у сплошь завязанной головы. Сестра в это время снимала с него бинты. Осмотрев раны, врач наложила мазь и, распорядившись на перевязку, подошла ко мне.

- Ну, а вы как себя чувствуете?

- Хорошо, - ответил я.

Она приподняла бинты и стала ощупывать моё лицо. В это время я бросал взгляды в сторону Айли. Врач, покосив свой взгляд в том же направлении, оживлённо произнесла: "Ну, ты у меня уже совсем герой!" Улыбнувшись и шутя прикрыв мне правый глаз ладонью, потребовала: "А ну-ка, открой рот". Я открыл. - "Пошире, пошире! Ну, конечно же, герой!"

Сестра, закончив перевязку Гулия, спросила врача: "Кирину тоже сменить повязку?"

- Не надо, - ответила врач.

После обеда, по установившемуся у нас с Айли порядку, она вошла в палату с портфелем. Я радостно вскочил с табурета, и мы вышли во двор к тому же маленькому столику, сбитому из досок, стоявшему в тени сосен, где мы уже не раз сидели за уроками. Айли присела на дощатую скамейку рядом со мной с интервалом на одну ладонь, как солдаты в строю.

Как-то случайно мы одновременно наклонились к тетради, наши головы соприкоснулись. Это длилось несколько мгновений, и я почувствовал себя наверху блаженства. Айли что-то прошептала, но я не расслышал.

Отклонив голову и взяв учебник, Айли произнесла:

- Проверим ответ.

- Задачу решили точно, - самоуверенно заявил я.

Айли, найдя в учебнике раздел "Ответы на задачи", пробежала пальчиком по странице и остановилась у номера нашей задачи. Затем, взглянув в тетрадь, воскликнула:

- У нас получилось не то!

Украдкой, сантиметр за сантиметром я преодолевал этот проклятый интервал с ладонь, который разделял нас. Хорошо, что Айли на этот раз не отодвигалась, как это она делала ранее. В ходе урока я, наконец, приблизился, и почувствовал её тепло... Готов был не ужинать - сидеть рядом с ней до утра, навсегда... Окончательно понял: по уши влюбился... Любовь сильнее войны...

Дни в госпитале побежали быстрее, я тоже поправлялся успешно. Общую повязку с головы сняли, на висок и щёку накладывали марлевые наклейки, закрывая ими лишь входное и выходное отверстие от пули.

На белый свет и на Айли я стал смотреть обоими глазами. И чем больше и чаще видел её, тем она становилась милее, ближе, красивее. Стал замечать, что и она старалась почаще и поближе быть ко мне.

Однажды, проснувшись, я увидел Айли. Она легко, бесшумно ходила по палате в парусиновых на низком каблуке туфлях. Наши глаза встретились. По её щекам что-то пробежало, и они загорелись: запылал внутренний огонь, и в нём не было ни обмана, ни фальши, в глазах светилась одна девичья честность. Сердце, моё часто застучало...

Как-то в конце августа в палату вошла сестра-хозяйка и сообщила мне: "Вам разрешено получить обмундирование, и вы можете совершать прогулки в город". От этой вести я был на седьмом небе: получал свободу, приближался день отъезда в родную роту и появлялась возможность попытаться проводить Айли до дому.

Обмундирование было выстирано, проглажено, аккуратно заштопано, сапоги и снаряжение - вычищены.

- А где мой пистолет и документы?

- Пистолет и документы получите при выписке из госпиталя, - пояснила сестра-хозяйка и добавила: - Без них не удерёте от нас.

После ужина Айли сообщила: "У нас пересменка. Я иду домой".

- Я провожу тебя, - предложил я.

- Ой, нет, - растерянно ответила Айли и схватилась за лицо, ставшее как зрелый помидор.

- А почему нет? - шёпотом спросил я.

- Не знаю. Только не сегодня. Как-нибудь потом, - ответила Айли и, продолжая держать руки на лице, посмотрела на меня сквозь пальчики.

- Я провожу тебя только до вашей улицы, - настаивал я.

- Ну, если только так... - Айли замялась, а потом добавила: - Ну хорошо, только тогда пойдём чуть попозднее.

- Где и когда встретимся?

- Через часик-полтора, а где встретимся... не знаю, - кротко ответила Айли, пожимая плечами.

- Встретимся за оградой госпиталя, - предложил я.

- Лучше за поворотом улицы, - уточнила Айли.

- Хорошо, - согласился я, поняв, почему за поворотом улицы: там никто не увидит нас из госпитальных.

Темнело. Мы тихо-тихо шли по деревянному тротуару рука об руку. Доски поскрипывали под ногами. Вначале мы больше посматривали друг на друга, улыбались, пожимали руки, затем обменивались о том, о сём. Я был благодарен Айли за то, что она ни о чём не спрашивала. И мне казалось, зачем много говорить. Ведь мы идём вместе, рядом.

- А вот и наш дом, - произнесла Айли и, остановившись у дерева, добавила, - точнее в этом доме наша с мамой маленькая комната.

- Ты, оказывается, живёшь совсем рядом с госпиталем. Это хорошо.

- Недалеко, конечно, удобно, - ответила Айли.

Я осторожно привлёк её к себе. Она легонько прильнула, наши головы соприкоснулись, и я ощутил блаженный трепет и тепло её тела. Чётко слышал учащённое биение двух сердец. Айли, отстранив головку, прошептала:

- Мне пора домой.

- А что за люди ходят на высоте? - спросил я, увидев на ней силуэты.

- Там зенитчики стоят со своими пушками, - пояснила Айли и, пожав руку, добавила, - мама ходит по комнате, волнуется, ждёт меня, побегу...

- Постоим ещё минутку.

- Нет, только полминутки.

- Не бойся, я хотя и с Кавказа, но воровать тебя без согласия мамы не буду.

Айли, приподняв головку, спросила:

- Разве у вас крадут девушек?

- Таких как ты крадут, - голова моя склонилась в первом нашем поцелуе, глаза закрылись...

Отпрянув и схватившись руками за голову, Айли побежала в дом. А я, не отрывая глаз от неё, стоял под деревом, как заворожённый. Подойдя к двери дома, она отворила её и, повернувшись ко мне, помахала рукой. Дверь закрылась. Я же продолжал стоять ещё некоторое время и глядел на силуэт Айли в тускло освещённой комнате. Сердце стучало молотком.

В последующем, я ещё два-три раза провожал Айли от поворота улицы до дерева. Я был необычайно счастлив, казалось, моя жизнь полна и чудесна...

Но недолгими были наши радостные прогулки. Они словно кристально чистые, весёлые горные ручейки, появившиеся в дождь и грозу, скользнули, сверкнули, прозвенели по каменной скале и... в бездну...

29 августа 1941 года в начале второй половины дня, когда мы отдыхали, до палат донеслись тревожные возгласы: "Воздух! Воздух! Всем в убежище!.."

Я недоверчиво отнёсся к сигналу тревоги, подумал: "Учебная тренировка для медперсонала". Но в палату вбежали санитары с носилками, быстро уложили Гулия, и, унося его, один из санитаров выкрикнул: "Чего лежите, самолёты летят!". Я, схватив обмундирование, выскочил во двор и побежал в щель, которая была недалеко от того столика, за которым у нас с Айли проходили уроки. Она в этот день, свободная от дежурства, отдыхала дома.

Над городом появились немецкие "Юнкерсы". Захлопали зенитки. В воздухе появились облачка бело-серого дыма. Строй самолётов нарушился. Одна часть (большая по числу самолётов) устремилась к большому железнодорожному мосту через реку Кемь, другая - направилась на зенитно-артиллерийскую батарею на высоте, находившуюся недалеко от госпиталя.

Зенитки не умолкали. Вокруг самолётов становилось всё больше и больше огненных вспышек. От самолётов начали отделяться бомбы, донёсся их свист и завывание. Один из самолётов спикировал и с небольшой высоты высыпал несколько бомб недалеко от госпиталя. Загремели разрывы. Задрожала земля. Доносились глухие разрывы и со стороны моста.

Бомбёжка продолжалась недолго. Умолкли зенитки. Кругом наступила тишина. Из щелей начали вылезать люди. Я тоже вылез. Но тут же услышал: "Не вылезать! Отбоя не было!" Однако на выкрик многие не отреагировали и продолжали выходить из щелей и поглядывать вверх. А там облачка от разрывов зенитных снарядов образовали общую серую рваную пелену, и она удалялась в сторону от нашего небольшого города.

Закурив, я прогуливался по дворику. Через калитку в ограде госпиталя вбежали трое военных. Один из них зычным, показавшимся мне знакомым голосом что-то выкрикнул и направился ко входу в здание госпиталя. Я приблизился туда. И к своему удивлению в одном из военных узнал майора-артиллериста, с которым я имел встречу на тротуаре несколько дней назад. Он держался руками за окровавленное лицо. У входа, увидев медсестру, он снова выкрикнул: "На высоте у зениток тяжелораненые!" Майор вместе с медсестрой вошли в здание. Вскоре оттуда выбежали санитары с носилками и устремились на высоту.

Прошло несколько минут, и с высоты на носилках принесли одного тяжелораненого. Двое раненых пришли сами.

У калитки госпиталя поставили дневального и никого в город не выпускали. Айли в намеченное время на урок не пришла.

Всю вторую половину дня я в каком-то необъяснимом печальном предчувствии, встревоженный, не покидал госпитальный дворик, ходил по нему, не спуская глаз с тротуара до поворота улицы: ждал появления Айли. Но она и на ночное дежурство не пришла...

По госпиталю ходили разные слухи, одни говорили, что в городе "жертв нет", другие - "есть небольшие жертвы". Твёрдо и определённо было известно: железнодорожный мост через реку Кемь остался цел и невредим. Наши зенитчики поработали на славу.

В этот же вечер в госпиталь поступило несколько раненых, привезённых с Ухтинского направления, в том числе один из нашей роты. Он рассказал, что с 24 или 25 августа на участке 81-го полка идёт сильный бой за высоту. Кто первый завязал там бой, он не знал. 28 августа 2-й батальон нашего полка перебросили к месту боя, и боец получил там ранение. Об исходе боя он сказать ничего не смог. Эта неопределённая новость легла дополнительным неприятным грузом на мою встревоженную душу.

Я долго не ложился спать, бродил по палате, часто подходил к застеклённой двери, посматривал в коридор. Появилась няня. Войдя в палату, она тихонько с тревогой в голосе сообщила:

- Дом, где жила Айли с мамой, разрушен бомбой.

- А что с ними? - спросил я.

- Не знаю. Там оцепление. Никого не подпускают. По улице тоже не пройти. За мной прибежала сестра, и мы пробрались сюда через огороды.

Тревога охватила меня ещё больше. Подойдя к выходной двери из здания, я убедился, что она заперта. Посмотрел в окно в направлении калитки - там прохаживался дневальный. "В город не вырваться, да и что мне это даст, если там всё оцеплено", - размышлял я. Сколько я бродил ещё по коридору, не помню, но лёг в постель с тяжелой думой: "Айли, видимо, уже нет...".

Рано утром я оделся в форму и вышел в коридор. Няня-санитарка шваброй протирала пол. Направился к выходу. Санитарка, взглянув на меня, произнесла:

- В город ходить запрещено.

- Я во двор.

- Во двор можно.

Побродив по двору, я подошёл к столику, сел на скамейку, закурил и стал искать лазейку в ограде, но её не было. Мелькнула мысль: "Скрытно забраться на дерево и опуститься на той стороне ограды". Посмотрел в сторону дневального, он - ноль внимания на меня, смотрит на улицу и строгает перочинным ножом палочку. Несколько перехватов руками и ногами по стволу дерева - и я в густой кроне. Осмотревшись, опустился на той стороне ограды и зашагал по огородам мимо высоты с зенитками - к дому Айли.

Не могу не вспомнить об охватившем меня волнении, когда я подошёл к разрушенному и разбросанному деревянному дому. У растащенных брёвен прохаживался милиционер. На противоположной стороне улицы стояло несколько пожилых женщин со сложенными руками на груди. Они скорбно смотрели на остатки дома. Подошёл к дереву, под которым мы останавливались с Айли. Оно было побито осколками. Многие ветки лежали на земле, в том числе и те, с которых Айли срывала листочки, прикладывая к моим глазам, и сквозь смех задорно говорила: "Заклею твои чернущие глаза, пусть не колют меня..."

В боях мне довелось повидать немало ужасов. Казалось, что сердце моё очерствело и ничто не способно потрясти его. Но, увидев у сложенных в кучу домашних вещей портфель Айли и одиноко лежащую её парусиновую туфельку на низком каблуке со следами запёкшейся крови, я внутренне содрогнулся, сердце заколотилось, мне хотелось закричать от боли, ярости и гнева...

Приблизился к милиционеру и спросил: "Какова судьба хозяев дома?"

Милиционер, посмотрев на меня, неохотно, угрюмо и с укором в голосе, ответил:

- Извините, так сказать, разве трудно догадаться...

- Здесь жила моя мама и сестрёнка. Где они сейчас? - быстро произнёс я и не узнал своего голоса.

Милиционер недоверчиво смотрел на меня...

- Мать, сестрёнка, понимаете? Вон её портфель и туфелька, - показал я рукой.

- Извините, так сказать. Ночью всех пятерых из этого дома похоронили...

- Где похоронили?

- Ну, где хоронят, на кладбище...

- Где оно?

Милиционер пояснил и показал рукой направление.

Не задерживаясь, я зашагал через огороды вдоль сплошной каменной длинной сопки в направлении, указанном милиционером. В одном из дворов у палисадника я увидел низкие крохотные цветочки. Дверь в доме была на цепочке, разрешения взять было не у кого, и я позволил себе сорвать двенадцать цветков (слышал, что покойникам цветы кладут чётным числом).

На кладбище я нашёл пять свежих могил. Но в какой из них покоится Айли? "Конечно, она похоронена, очевидно, рядом с мамой", - думал я. Между двумя могилами и другими тремя имелся чуть больший интервал, а, может быть, мне только казалось. "Значит в одной из них лежит Айли. А вдруг, если это не так?" - гадал я. И чтобы не ошибиться, положил на четыре холмика по два цветочка, а на один, который мне показался поменьше и с более чёткими линиями - четыре. Поклонился и отправился в госпиталь.

Когда я шагал по потрескавшемуся асфальту со многими колдобинами во дворе госпиталя, мне казалось, что двор стал меньше, теснее, было душно. "Куда, куда деться? - спрашивал я себя. - Пойду к врачу! Пусть выпишет. Ведь у меня осталась всего лишь одна маленькая ранка и никаких болей..."

Гибель безвинной девушки вызвала во мне огромную боль, а боль, как известно, рождает ненависть, мщение, боль зовёт к активным действиям.

Врач молча выслушала меня, и, глядя печальными материнскими глазами (она, безусловно, разгадала причину моей просьбы), решительным тоном заявила:

- Нет, выписать вас не могу.

- Доктор, вы же видите, - я чувствую себя прекрасно, могу уже не только сухари, но и гвозди грызть, - настаивал я и поклацал зубами в подтверждение своих слов.

- Нет, нет. Мы не знаем, как поведёт себя дальше ваша челюсть. Через три-четыре дня сделаем ещё снимок, а через недельку будем решать. Сейчас не упрашивайте.

Доктор подошла ко мне, положила руки на мои плечи, и, глядя в глаза, тихо, словно по секрету, произнесла:

- Сынок, понимаю тебя, всё искренне разделяю, но выписать не могу, и ты тоже пойми меня правильно...

Прошло ещё два дня. Они были для меня чёрными, тяжкими. Чаша моего терпения переполнилась, и я вновь пошёл к врачу с прежней просьбой. Вместе с ней зашли в рентгенкабинет и сделали снимок. После обеда врач пригласила меня и объявила:

- Через три-четыре дня выпишем вас. Потерпите. Преждевременная выписка может привести к рецидиву.

В этот же день 1 сентября, поздно вечером, в госпиталь поступили раненые с Ухтинского направления. Стало известно, что противник предпринял там наступление на участке 81-го полка вдоль Мальвиайненской и Регозерской дорог. В тыл нашей дивизии вышли якобы крупные силы противника. По госпиталю поползли противоречивые слухи о событиях на подступах к Ухте. Одни оценивали их оптимистически, другие говорили, что дивизия чуть ли не полностью окружена. Слухам, как снежным комьям свойственно: чем больше их вертят, тем больше они растут в объёме. Тем не менее, сведения с фронта вызвали определённую тревогу не только у раненых из тех частей, которые там дрались, но и у медперсонала госпиталя. Местное начальство отдало распоряжение подготовить команды из выздоровевших к отправке на Ухтинское направление. Но я ни в одну из команд не попал и решил обратиться лично к начальнику госпиталя. К моему разочарованию, тот ответил: "Этот вопрос решает только лечащий врач".

Снова подошёл к врачу. Она на этот раз, очевидно, под впечатлением фронтовой обстановки, заявила: "Ночку переспите. Утром дам ответ. Утро вечера мудренее".

С доброй надеждой лёг спать.

[2 сентября] Утром во дворе госпиталя я увидел две грузовые машины. Около одной строились бойцы.

Бегу к врачу. Вид у неё уставший. Ночью ещё привозили раненых. Морщинки на её лице углубились, под глазами - синие круги. Она тяжело приподнялась и, взяв меня за руку, сообщила:

- Поедете со второй командой. Наклейку не снимайте...

- Спасибо, доктор, великое спасибо вам за всё, Анна Петровна...

Сборы у военных коротки, как сигнал тревоги. Они привычны к большим скоростям, перегрузкам, к любым невзгодам.

В команде было пятнадцать человек, я шестнадцатый. Произвёл строевой расчёт, создал три отделения, назначил командиров, ответственных за борта машин, наблюдателей за воздухом и за наземным противником (за возможными диверсионными группами в нашем тылу). Недалеко от госпиталя на складе получили оружие, боеприпасы и суточный сухой продовольственный паёк. За городом зарядили винтовки и - в путь-дорогу на Ухту.

В пути от быстрой езды мотор машины перегревался, приходилось останавливаться и доливать воду в радиатор. Команду, убывшую на первой машине, мы впереди себя не видели. Правда, мы имели указание держать дистанцию между машинами не менее километра, дабы не подставить их обеих под один удар с воздуха.

К нашему счастью самолёты противника не летали, если не считать полёта на большой высоте разведывательного самолёта, который на фронте именовался "Рама" или "Костыль".

Миновав пустынную Ухту, наша машина догнала машину с бойцами первой группы во главе с младшим лейтенантом. Далее мы вместе прибыли на командный пункт дивизии. Встретил нас капитан, и, уточнив, кто мы такие, удалился в землянку. Возвратившись, он объявил:

- Ваши группы включаются в состав сводной роты лейтенанта Гришина. Вы - старший (капитан показал рукой на меня). Рота пошла на помощь разведбату³ и группе погранотряда для разгрома противника, вышедшего в тыл 81-го полка. Догоняйте роту по этой дороге.

- Есть, - ответил я и повёл группы по лесной дороге, идущей на северо-запад.

Общая и частная обстановки для нас были покрыты мраком неизвестности. От линии фронта доносились артиллерийская стрельба и разрывы снарядов. В том направлении, куда мы шли, были слышны пулемётные очереди. Бойцы, прислушиваясь к перестрелке, переговаривались приглушёнными голосами. Мы шли легко, быстро. Глаза у бойцов смотрели весело, бодро. А глаза - зеркало человеческой души. Боевитое настроение людей радовало меня, хотя не без тревоги в душе я шёл впереди. Перестрелка становилась всё ближе и ближе. Шаги наши ускорялись. А вскоре совсем рядом разгорелся бой. Донеслось раскатистое "ура". Мы побежали бегом и увидели две наши бронемашины. Они вели интенсивный пушечный и пулемётный огонь. В мелком окопе стоял капитан пограничных войск. Он подсказал нам место, где атакует сводная рота. Наши группы побежали вправо, и там мы встретили лейтенанта Гришина и получили задачу: развернуться из-за фланга роты и наступать в направлении восточного берега озера Регоярви. "Больше огня, больше огня", - посоветовал нам лейтенант, а сам побежал за атакующей цепью ротой.

Как видим, к началу атаки мы не успели, но затем наши группы внесли свою посильную лепту в общий успех по разгрому отряда противника, вышедшего на дорогу Регозеро - Ухта. Не буду останавливаться на деталях боя этой роты и наших групп. Полагаю, что лучше будет на основе документов рассказать в целом, что же произошло в те первые сентябрьские дни на Ухтинском направлении.

Ранее я подчёркивал, что горячие головы командования 3 пехотной дивизии противника лелеяли мечту во чтобы то ни стало захватить Ухту. И того, чего не удалось достичь в начале августа вдоль дороги Кис-Кис - Ухта, противник решил добиться в начале сентября вдоль дороги Регозеро - Ухта. Начиная с 24 августа, он активизировался у дороги Мальвиайнен - Ухта. Целью этого, несомненно, ставилось привлечь внимание нашего командования и его резервы к этому участку фронта. Основной же удар противник готовился нанести вдоль дороги Регозеро - Ухта с одновременным обходом крупным отрядом открытого правого фланга нашей дивизии и выходом на дорогу в тыл 81-го стрелкового полка.

Судя по записям в дневнике офицера штаба 3 пехотной дивизии, этот замысел у противника сформировался в двадцатых числах августа. 28 августа штабной майор записал в дневнике: "Приняли принципиальное решение на новые действия. Отдан приказ на снятие двух батальонов (для формирования отряда с целью выхода в наш тыл - И.К.). Руководство ими поручено мне".

31 августа он же записал:

"Проводили организационные мероприятия. В 18.00 отдал приказ. С собой беру порошки для поднятия духа. Увидим, как они действуют. Последнюю ночь до выхода провёл в палатке. Судьба Ухты решается наверняка".

Последняя фраза автора звучит весьма оптимистично, даже хватил через край. Офицер, видимо, уже принял один из чудодейственных, волшебных порошков "для поднятия духа". Далее майор зафиксировал в дневнике время выхода отряда (03:40 1 сентября) на выполнение задачи в обход правого фланга нашей дивизии и продвижение его по рубежам. Он скрупулёзно по часам и минутам помечал прохождение озёр, высот, преодоление ручьёв и записывал свои распоряжения командирам подразделений. Воспроизводить всё это сейчас не вижу смысла. Последние его записи для ориентировки приведу: "В 10.00 1.09.41 г. отряд на уровне высоты 224,0. В 10.15 отдал приказ (называются фамилии двух офицеров, видимо, командиров батальонов - И.К.), а также егерскому взводу".

Высота с отметкой 224,0 находилась на правом фланге нашей дивизии. На этом дневник обрывается. Почему - сообщу потом.

Знали о подготовке противника к новому наступлению в наших штабах? И если знали, что предприняли?

В ночь с 31 августа на 1 сентября наблюдателями с переднего края обороны 81-го полка была замечена необычная оживлённость и активность в стане противника, а с утра радистами этого полка были установлены интенсивные радиопереговоры у противника. Разговор вёлся полуоткрытым текстом. Радисты и переводчик 81-го полка назвали эти переговоры противника "переговорами по эрзац-коду". Главная станция "той стороны" настоятельно требовала: "Вести разведку", "Быстрее идти на рынок (базар)...". Запрашивала: "Прибыл ли к вам большой?" Ответ: "Да, он у нас, сидит за стеной...". Были перехвачены и другие подобные фразы.

Зная принадлежность позывных радиостанций противника, штаб 81-го полка предположил: идёт координация (подстёгивание) каких-то подразделений, находящихся в движении, а также на передний край прибыл командир 32 пехотного полка (этот полк действовал против 81-го полка).

Всё это побудило командира 81-го полка подполковника Державина отдать распоряжения на повышение бдительности и боевой готовности на переднем крае обороны, а в 6:00 1 сентября выслать разведгруппу от 3-го батальона, оборонявшегося на правом фланге, в сторону открытого фланга полка и дивизии. "Разведка вернулась и доложила, что за флангом на юго-восток проложены 6 проводов телефонного кабеля. Она (разведка), перерезав провода, пошла вдоль них, обнаружила крупные силы противника и после перестрелки возвратилась".

Командир полка, оценив обстановку и сделав вывод, доложил командиру дивизии: "Противник, сосредотачивая силы перед фронтом полка, частью сил обошёл на правый фланг с целью перерезать дорогу Ухта - Регозеро и готовится к решительным наступательным действиям".

Командир дивизии генерал Панин в свою очередь предпринял ряд мер, в частности, 2-й батальон 118-го полка, находившийся в резерве командира полка, перевёл на участок обороны 81-го полка и переподчинил его командиру данного полка, большую часть артиллерии перенацелил на поддержку 81-го полка, а также организовал дополнительную разведку.

Далее события развивались так [см. карту 16]:

"В 13.00 01.09.41 г. противник начал проводить артиллерийские налёты и перешёл в атаку на левофланговые роты 81 с<трелкового> п<олка> у Мальвиайненской дороги. После двухчасового боя атака была отбита".

Через некоторое время противник, нанося огневые налёты, атаковал на других участках обороны полка. Но эти равномерные атаки противника были больше на руку командованию 81-го полка. Оно, маневрируя огнём артиллерии и миномётов, оказывало своевременную и действенную помощь своим обороняющимся стрелковым подразделениям по отражению атак противника. В течение всего дня ни на одном участке противник успеха не добился.

сделал прорыв кольца окружения в южном направлении и, неся большие потери, к 19.00 устремился к высоте с отметкой 224,0, бросая всё, что мешало бегству, даже оставив на поле боя своего командира отряда майора Техтонена ⁴.

По предварительным данным противник понёс потери: убитыми - 80 чел., которые закопаны нашей похоронной группой. Часть убитых была зарыта своими солдатами. Всего убитых у противника, видимо, более 100 человек.

Оставлено на поле боя: 120 винтовок, 9 станковых и 13 ручных пулемётов, 11 автоматов «Суоми», 25 тыс. патронов, 25 км двухпроводного кабеля, большое количество мин и гранат.

Наши потери: убито 56 чел., ранено 149 чел."

Кажется всё ясно. Очередная попытка противника захватить Ухту с треском провалилась. Командование 3 пехотной дивизии противника не соизмерило свой аппетит с реальными силами и возможностями. А наш ведший дневник "герой" из штаба дивизии бесславно сложил голову, и по этой причине оборвались его записи. Те стрелы, которые он ранее охотно и настойчиво направлял в наш тыл, оказались для него бумерангом. И вряд ли хоть одна финская семья, потерявшая своих близких в ту войну, произнесёт доброе слово в адрес строптивого майора, не щадившего своих соотечественников и бездарно руководившего ими на поле боя.

В подтверждение бесславного конца майора мне хочется подчеркнуть существенную деталь в его, как командира отряда, решении. Он при отходе избрал район сбора для своих отходящих подразделений с тем, чтобы в последующем оттуда отводить отряд на северо-запад в расположение своих войск. С тактической точки зрения этот район сбора - лес южнее озера Регоярви - просто невероятный. В тех условиях трудно даже умышленно придумать более коварную западню для собственных подразделений, да и для себя лично. Но факт есть факт. Подразделения отряда собрались там, и тут же с подходом наших преследующих подразделений с юга отряд противника был прижат к озеру. По словам пленных в отряде нарушилось управление, многие солдаты были охвачены чувством безнадёжности своего положения, возникла паника, подразделения начали метаться по лесу, а некоторые солдаты впали в отчаяние и бросились вплавь через озеро.

Не хочу поддаваться тому настроению пленных, сгущать краски. Это было бы рассмотрением событий через увеличительное стекло. Но засвидетельствую: бойцы нашей группы и сам я лично, находясь у юго-восточного берега озера Регоярви, видели как пять или шесть солдат противника, сбросив с себя всё, что на них было, вплавь пустились через большое озеро. Вскоре они были перебиты на воде. Но это были единицы. В целом же отряд противника, несмотря на гибель своего командира, сумел прорвать кольцо блокады, вышел из боя. Сам этот факт опровергает заявления пленных о нарушении управления. Если оно и терялось, то временно. Спасла отряд противника от полного разгрома и уничтожения малочисленность нашего северного отряда. Именно там противнику удалось прорваться и спастись бегством. А труп командира отряда (вместе с дневником) подчинённые, видимо, как бы не желая простить майору бездарность в истинном боевом деле, словно "не увидели" на поле боя. Трудно истолковать по-другому этот, прямо скажу, позорный факт для любого подразделения любой армии.

В заключение не могу не подчеркнуть стойкость, решимость и храбрость многих наших бойцов, командиров и политработников, участвовавших как в отражении яростных атак противника с фронта, так и тех, которые действовали в обоих отрядах по разгрому численно превосходящего противника, вышедшего на дорогу в тыл нашим войскам. Нельзя не рассказать о героическом подвиге красноармейца Фёдора Смирнова, связиста 8-й батареи 86-го артиллерийского полка.

Расчёты орудий 8-й батареи, попавшей в окружение, заняв круговую оборону, мужественно отбивали атаки противника всю ночь. Связь батареи с наблюдательным пунктом была прервана в первые же минуты боя. Командир батареи, находившийся на НП на переднем крае обороны, решил восстановить связь. Выполнение этой задачи он поручил красноармейцу Смирнову.

- Справитесь? - спросил командир бойца.

- Всё будет сделано, - спокойно ответил Смирнов.

...Нелёгкий путь пришлось пройти Смирнову. Метр за метром он преодолевал рядом с чёрной ниткой телефонного кабеля. Заслоны и патрули противника были высланы во все стороны от окружённой батареи. Прижимаясь к земле, влезая в топь болота, боец обходил солдат противника. Цель была уже совсем близка. Смирнов слышал, как солдат противника кричал на русском языке, предлагая батарейцам прекратить огонь и сдаться в плен. Но батарейцы отвечали на это огнем. Чем ближе была цель, тем больше становилась опасность. Батарея была охвачена сплошным кольцом солдат противника. Оставались последние метры до своих товарищей... Но тут же он чётко заметил солдат противника. Они тоже обнаружили нашего солдата и бросились к нему. Смирнов занял позицию за деревом и стал посылать во врага пулю за пулей. Вражеские солдаты отхлынули назад и начали кричать: "Русс сдавайся! Не сдашься - убьём!" Но Смирнов был не из тех, кто падает духом. В его душе пылала беззаветная любовь к Родине, лютая ненависть к врагу.

...В винтовку заложена последняя обойма патрон, а противник не отказался от своего замысла - захватить бойца живым. У Смирнова созрела мысль: "Отдать жизнь, как можно дороже..."

- Стреляйте сюда! - прокричал Смирнов своим друзьям на батарею. Но там вначале, видимо, не расслышали. Смирнов, прекратив огонь, несколько раз громко повторил свою просьбу. Солдаты противника, воспользовавшись прекращением огня со стороны Смирнова, вскочили и бросились к нему. Тут же прогремели выстрелы Смирнова и трёх орудий батареи.

...В лесу смолкло. А утром, когда противник был оттеснён от батареи подошедшей нашей стрелковой ротой, среди кучи трупов солдат противника, лежал труп героя-бойца, коммуниста, бывшего председателя колхоза Фёдора Смирнова.

...На щитах орудий были прикреплены боевые листки со словами: "Советский воин! Учись разить врага так же беспощадно, как разил его Фёдор Смирнов. А если придётся умереть, то сделай всё, чтобы смерть была такой же героической, какой погиб Фёдор Смирнов".

Через несколько дней появилось стихотворение о советском связисте Смирнове. Оно обошло не только подразделения артиллерийского полка, но и многие другие подразделения нашей дивизии.

После разгрома отряда противника, выходившего в наш тыл, наша сводная рота под командой лейтенанта Гришина сосредоточилась у дороги недалеко от озера Верхнее Ухтинское. Отправив раненых, в том числе четырёх человек из нашей группы, мы ожидали указания от капитана Егорова на дальнейшие действия. Здесь же я встретил раненых из 4-й роты 118-го полка и узнал от них, что родная рота находится недалеко от нас. Я попросил лейтенанта Гришина отпустить меня в свою роту, но получил отказ. Ночью наш отряд возвратился и сосредоточился в лесу вблизи штаба дивизий.

Весь день 3 сентября я мытарствовал с просьбой отправить меня в свой полк. Здесь у меня состоялась неожиданная встреча со старшим сержантом сверхсрочной службы Бондарем. Обнялись, как братья, но разговор не состоялся. Он торопился на выполнение разведывательной задачи и уже на ходу бросил: "Приказано разведать дефиле - нет ли там паразитов!". Бондарь громко захохотал и побежал догонять свой взвод.

Утром 4 сентября я с радостью узнал, что мне разрешено возвратиться в свой полк. Не ожидая никакого транспорта, я пешком добрался до командного пункта полка у озера Большое Пертти и после некоторых оформлений в строевой части, отправился в штаб батальона.

Наш батальон, возвратившись из 81-го полка, занял оборону между Мальвиайненской дорогой и озером Большое Кис-Кис. Принял меня комбат Хохлов. От него я узнал фамилии новых командира и политрука роты. Беседа была короткой, но тёплой.

В роте со мной беседу вёл политрук роты Филипп Андреевич Кузнецов, ему тогда было 36 лет, но выглядел он значительно старше. Беседу вёл не спеша, уточняя, как говорят, всю подноготную. Узнав моё место рождения, он воскликнул: "Да мы же почти земляки!" Ротный слушал нашу беседу и лишь после того, как политрук спросил его, будут ли у него вопросы ко мне, ответил, что вопросов нет, и отдал распоряжение идти и принять взвод.

Не буду делиться чувствами, которые меня охватили с прибытием во взвод. Их не трудно понять. Наскоро принял взвод, да и что там принимать, ведь я же в нём воевал. Я встретил многих бойцов из тех, с которыми расстался в районе Кис-Кис, но были и новички. Взвод располагался в районе у двух валунов, где с 30 июля по 1 августа наши бойцы отрыли окопы и лисьи норы под камнями. Но теперь здесь была траншея и оборудованные выносные площадки для пулемётов. Много времени провёл в беседах с Рябым, Буханцевым, Парфиновичем, Сорочинским, ну и, конечно, с известным счетоводом Афанасием и другими. Познакомился с новичками.

Тёплой была встреча с лейтенантом В. Пономарёвым. Он, большой любитель поговорить, обрушил на меня поток рассказов обо всех новшествах в полку, а их почти за месяц моего отсутствия, накопилось немало.

- Понимаешь, честно говоря, ротного ещё не раскусил, но кажется, что он - ни то и ни сё, короче: это не Погасов. А политрук - дед, правда, дед бедовый...

- Да нет, он ещё не дед, - возразил я.

- Ну как не дед? С 1905 года рождения. Конечно дед. Но храбрится, как все донские казаки. Всем объявил, что он земляк Будённого. И бойцы сразу прониклись к нему уважением.

Мы закурили. Пономарёв, соскучившись по куреву, жадно несколько раз подряд затянулся и продолжил:

- В батальоне всё начальство старое. Батаев получил воинское звание старший лейтенант, часто ходит по переднему краю, шумит...

- Комбат тоже ходит по окопам?

- Нет. Хохлов после походов Батаева вызывает его к себе в землянку и даёт нахлобучку. Окопы не любит.

- Как противник ведёт себя?

- Как видишь, молчит. Он после 2 сентября ведёт себя, как провинившийся пёс. А что нового в Кеми?

Я рассказал всё, что знал, в том числе о бомбёжке города и моста и, конечно же, о гибели Айли. Далее разговор зашёл о событиях на других фронтах.

- Ты слышал - наши войска оставили Выборг и Таллин? - спросил Пономарёв.

- О Таллине слышал, а о Выборге - нет.

- О взятии Выборга передали финны вчера по громкоговорителю. Туго будет Ленинграду, - пояснил Пономарёв.

- Неприятная новость...

- Есть ещё новость, - появилось новое Днепропетровское направление, а это значит, что и Одесса теперь в критическом положении.

- Всё-таки непонятно, почему там так долго отступают?

- Чёрт его знает... Трудно сказать. Будем ждать лучших вестей.

Но они, к сожалению, в ту осеннюю пору не поступали.

С началом осенних дождей условия в обороне с каждым днём осложнялись. Окопы в низких местах наполнялись водой, крутости обрушивались. Мы "захлёбывались", вынуждены были делать водостоки, подбирать и рыть новые окопы, обшивать их крутости жердями, строить блиндажи, землянки, устанавливать заграждения. Короче говоря, дел было невпроворот, шанцевого инструмента не хватало. Люди обносились. Особенно плохо дело обстояло с обувью. "Часть обуви уже не поддается ремонту", - сообщал комиссар полка в политотдел дивизии.

Несмотря на эти трудности, настроение у большинства бойцов и командиров было оптимистическим. Я никогда не забуду переживаний и волнений того далёкого времени. Один из выводов, который пришлось сделать командирам для себя - быть всегда ближе к бойцам, жить их думами и чаяниями, чувствовать биение их сердец. В стихотворении Мирзо Турсун-Заде "Высокое гнездо" есть замечательные строки:

Хорошо помню день 3 октября 1941 года. В нашу роту прибыли секретари партийной и комсомольской организаций полка товарищи Ярцев и Мозгин. Они вместе с командиром роты Бондаренко и политруком Кузнецовым прямо в траншее на переднем крае обороны оперативно провели комсомольское собрание, а затем и ротное партийное собрание, на котором приняли Рябого и меня кандидатами в члены ВКП(б).

Моросил дождик. Шла перестрелка с противником. Младший политрук Ярцев, приподняв полу плащ-палатки, прикрыл меня в окопе, где я написал заявление. То своё короткое заявление помню дословно:

"Прошу принять меня кандидатом в члены ВКП(б). В столь напряжённое время обязуюсь защищать Родину честно и добросовестно, капля за каплей отдам свою кровь за неё, а если потребуется, то отдам и самое дорогое - жизнь".

Здесь же в траншее нас поздравили с приёмом в партию. Забегая вперед скажу: 12 января 1942 года я был принят из кандидатов в члены ВКП(б), и мне в политотделе дивизии вручили партийный билет. И с радостью, и с тревогой в душе я принял его, понимая всю огромную ответственность, которую брал на себя. Прошло полвека, и на всём пути взятая партийная ответственность никогда не покидала меня. Её, опаленную в боях, ни ржавчина и ни какой реактив не берет. Верно говорят: "Всякое дело будет хорошим, если оно пройдет сквозь жар души, сквозь хлад ума и будет напоено кровью сердца".

Шёл октябрь. На калевальской земле он открывает предзимье. Дни короткие, ночи длинные, непроглядно тёмные. Погода неустойчивая. Дневное потепление ночью сменяется морозом, дождь - снегом.

В ночь с 6 на 7 октября взвод, которым я командовал, был снят с обороны и утром направлен на командно-наблюдательный пункт командира 1-го батальона.

На КНП старший лейтенант Батаев проводил организацию боя. Увидев мой подход, и обращаясь к одному из командиров рот, заявил: "Товарищ Юрин, прибыл командир взвода четвёртой роты, о котором я вам говорил. Задачу поставьте ему сами". Мне: "Взвод вечером сосредоточить и расположить в траншее на правом скате вот этой сопки", - показал рукой Батаев и добавил: "Ночью будем брать высоты «Груша» и «Огурец»".

Бой был для нас неудачным: высотами мы не овладели. Наш взвод был возвращён в свою роту.

Не успел я обсушиться, как меня вызвал командир батальона старший лейтенант Хохлов. Он внимательно выслушал о ходе боя и с досадой в голосе произнёс:

- Ну вот, двух бойцов потерял ранеными, а толку никакого.

- К сожалению, получилось так, - ответил я.

- Я вызвал тебя не только с тем, чтобы выслушать о бое, но и поздравить с назначением на должность заместителя командира 4-й роты по строевой части. Иди и вступай в новую должность. И ещё один совет тебе: в полку создаётся новая полковая рота автоматчиков. Полковое начальство имеет намерение назначить тебя на эту роту. Внимательно подумай: эта рота с громким именем будет затычкой во всех дырках.

Прошло месяца полтора, и я был назначен командиром роты автоматчиков. В то время служили "не по хочу или не хочу", а там, где прикажут.

Однако до назначения и убытия в роту автоматчиков мне довелось готовиться к захвату высоты севернее озера Большое Кис-Кис. К этому готовился весь наш 2-й батальон 118-го полка. Но противник нас упредил. И об этом расскажет документ.

"Противник силою до батальона с двумя танками после двухчасовой артподготовки, в том числе крупнокалиберной артиллерией, 1.11.41 г. перешёл в атаку на район обороны 3 с<трелковой> р<оты>. На остальном фронте полка противник вёл демонстративные действия. Главный удар противника пришёлся по взводам лейтенанта Кошельника и младшего лейтенанта Симарева. Бойцы и командиры сражались храбро, до последних сил. Во взводе младшего лейтенанта Симарева боеспособных осталось четыре человека, остальные были убиты и ранены, сам командир взвода сильно обморозился.

Атака до роты противника против соседней 2 с<трелковой> р<оты> успеха не имела. Огнём из стрелкового оружия и гранатами противник был отброшен. Уничтожено до 70 солдат противника. В бою отличились командир взвода Лихоносов, замполитруки рот Рудь и Рак, младшие сержанты Кузьмин, Хитров, красноармейцы Чуркин, Крючков, Криченко, Рубин и др."

Противнику удалось овладеть одной сопкой. Он пытался захватить ещё одну сопку южнее маленького озера, направляя удар во фланг нашей 4-й роты. Но командир взвода лейтенант Пономарёв оперативно снял часть своих бойцов и пулемётов и выдвинул их к берегу озера. Противник, встретив организованный огонь и попав на минное поле, остановился. Командир батальона приказал контратаковать противника. 4-я рота провела контратаку. Противник перед ротой был отброшен. Возвращаясь на исходное положение, наши бойцы подобрали четырёх тяжелораненых солдат противника, подорвавшихся на минном поле. Попытка оказать им медицинскую помощь ни к чему не привела. Солдаты потеряли много крови, одеты были легко и сильно обморозились. Двое умерли в нашей траншее, а двое скончались по дороге на батальонный медицинский пункт.

Бой продолжался пять суток. Противнику удалось за это время продвинуться на 300 метров вглубь нашей обороны, потеряв при этом до 280 солдат убитыми. Наши подразделения потеряли 77 человек убитыми и 148 человек ранеными. На поле боя было подобрано: 51 винтовка, 1 пулемёт, 2 лошади и большое количество боеприпасов.

Объективно говоря, противнику удалось не только захватить одну сопку и тем самым улучшить свою позицию у Мальвиайненской дороги, но, самое главное, - упреждающим ударом сорвать наш предпраздничный замысел по захвату высоты севернее озера Большое Кис-Кис, к которому наш батальон тщательно готовился. Нет сомнения в том, что противник, видимо, догадывался о нашей подготовке к активным действиям накануне праздника. Из двух зол выбрал меньшее - лучше самому нанести удар, чем получить его. Не утверждаю, но и не исключаю, что это была подготовка к новой попытке овладеть Ухтой.

"14.11.41 г. в 7.00 противник открыл сильный артиллерийско-миномётный огонь. В 9.45 пехота при поддержке 4 танков перешла в атаку". Бесплодные атаки противника на стыке 81-го и 118-го полков продолжались четверо суток. Правда, на отдельных направлениях противнику удалось приблизиться к нашей первой траншее и ворваться в неё, а танки, преодолев передний край, долго и бестолково ёрзали по замёрзшему болоту в нашем тылу, словно по танкодрому, пока один из них не был подбит нашей противотанковой пушкой. Взяв на буксир подбитую машину, немецкие танкисты под прикрытием артиллерийского огня возвратились восвояси. А вслед за ними повсеместно в свою оборону отошла пехота. Те атаки были слепым повиновением, очевидно, воле Маннергейма, который угождал немецкому фюреру, развернувшему последнее "решающее наступление" на столицу нашей Родины Москву. На поле боя противник оставил много убитых и раненых, а последние, плохо одетые, замёрзли в снегу. Наши бойцы извлекли документы и письма из карманов 42-х трупов. Убитые были в основном из 1-го пехотного батальона 11-го пехотного полка и самокатного подразделения.

Следует отметить, что не всё было гладко у нас в обороне. Бои с 1 по 5 и с 14 по 17 ноября выявили много недостатков в вопросах управления подразделениями. Нам зачитывали приказ командира дивизии, в котором были отражены недостатки и причины породившие их. Приказ был суров, но справедлив.

Ноябрьские попытки противника провести бои наступательного характера были последними на Ухтинском направлении. Понеся неоправданные потери, командование 3 пехотной дивизии сникло и, как говорят, стало ниже травы и тише воды. Сила нашей обороны, наступившие сильные морозы, отсутствие хорошего тёплого обмундирования, продовольственные затруднения окончательно пригвоздили противника к окопам.

Установился позиционный фронт. Но он не был пассивным. Шла непрерывная борьба. Велась она мелкими группами на переднем крае, на флангах и в тылу. Вряд ли была хотя бы одна ночь без ожесточённых схваток, но передний край обороны обеих сторон оставался непоколебимым. Инициатива, активность больше проявлялась нашей стороной.

В первый месяц командования ротой автоматчиков я много внимания и основное время уделял тактической подготовке личного состава и испытал не одну головомойку со стороны начальника штаба полка в основном за плохое соблюдение мер безопасности на занятиях. Бойцы получали разные травмы и временно выходили из строя. А в конце декабря при проведении тактического двухстороннего занятия ночью бойцы и командиры настолько вошли в раж в ходе преследования "противника", что забыли о всех мерах безопасности. При спуске с высоты на лыжах начали падать, а затем, догнав преследуемых, завязали потасовку. В результате пришлось отправить сразу четырёх или пятерых человек в полковой медицинский пункт.

Чаша терпения командира полка переполнилась, и он рано утром 27 декабря вызвал меня. Не выслушав моих объяснений, Исаков с искрами гнева в глазах сходу заявил:

- Ваша рота на занятиях стала терять бойцов больше, чем полк на переднем крае обороны. Я, как отец родной, объявляю вам строгий выговор и предупреждаю, что если подобное повторится, немедленно сниму с должности. Идите и намотайте это на ус.

Я выскочил из землянки, как из жарко натопленной бани. Трудно забыть и тот гнев командира полка, и его слова, и его предновогодний "подарок". Но командир полка, безусловно, был прав.

Не успел я рассказать политруку роты о состоявшейся беседе, как меня снова вызвали, теперь к начальнику штаба полка.

Нетрудно понять, с каким настроением и предчувствием я шёл к Батаеву. Но войдя в землянку, услышал его спокойный голос. Он пригласил меня присесть на табурет и внимательно посмотреть на карту. Батаев неспеша показал на ней район, куда должна была прибыть рота автоматчиков по распоряжению штаба дивизии.

- Взять сухой паёк на двое суток и убыть в штаб дивизии, - распорядился Батаев и заключил. - Там поступите в распоряжение начальника оперативного отделения.

Задачу роты Батаев не сообщил. Видимо не знал, а может и знал, но не сказал.

Прибыв с ротой в назначенный район, я увидел там роту автоматчиков 81-го полка. Она тоже только что прибыла в этот район.

Вечером в расположение наших рот прибыл из штаба дивизии капитан и, справившись о состоянии наших рот, пояснил: "Вы находитесь в резерве комдива. Два подразделения 337-го стрелкового полка вышли на выполнение боевой задачи по разгрому противника в районе севернее Ювалакши, откуда ведут огонь орудия противника по Ухте. Вашим ротам быть в готовности к оказанию помощи подразделениям 337-го полка". Капитан убыл.

Тут я должен напомнить, что в конце июля, а точнее 31-го числа, после повторной попытки противник захватил населенные пункты Ювалакша, Алозеро и Энонсуу, вышел на южный берег озера Среднее Куйтто, навис над флангом и тылом нашей дивизии. Переправиться через озеро противник не решался, а установил на одном из мысов дальнобойные орудия и начал вести огонь по Ухте [см. карту 17].

Взвод под командой сержанта Богудского с кличем "За Родину, за Сталина, вперёд!" бросился на батарею. Выскакивавшие из землянки солдаты противника пытались приблизиться к орудиям, но их опередили бойцы взвода Богудского. Красноармейцы Ванников и Чубов укрылись у орудий и в упор расстреливали солдат противника, многих в нательном белье. Поняв, что орудия захвачены, противник начал беспорядочно отступать в направлении Ювалакши. Наши бойцы начали преследовать врага.

В бою отличились разведчики тов. Бондаренко: красноармейцы Спиридонов, Забиров, Итбаев, Лесонен, Теплых и другие. Смело, дерзко действовала рота, которой командовал младший лейтенант Ф.Ф. Попов. Рота уничтожила много солдат противника, захватила три противотанковых орудия, противотанковое ружьё и способствовала захвату батареи тяжёлых орудий. Младший лейтенант Попов, будучи ранен, не оставил поле боя, продолжал командовать ротой и своим примером воодушевлял бойцов".

В расположение наших войск были доставлены четыре дальнобойных крепостных орудия французского образца 1888 г., выпуска 1911 г. Три орудия были отправлены в тыл, одно из них - в Москву, в музей Красной Армии. И лишь одно орудие было оставлено на наших передовых позициях, чтобы выпустить из него свыше пятисот захваченных снарядов на головы бывших хозяев.

В числе других трофеев были: три противотанковые пушки разных калибров, два крупнокалиберных пулемёта, несколько ручных пулемётов, автоматы, винтовки, радио- и телефонные аппараты и много другого имущества, в том числе шинели, брюки, сапоги и ботинки батарейцев. Многие солдаты и офицеры противника заплатили своей жизнью за варварский обстрел центра Калевалы.

Итак, подлые артиллерийские обстрелы Ухты закончились столь же бесславно, как и прямые попытки войск противника овладеть ею.

В заключение об этом эпизоде мне хочется засвидетельствовать, что те более пятисот захваченных снарядов, наши артиллеристы (после предварительной работы по подготовке таблиц стрельбы) метко посылали один за другим по врагу. Нередко трофейное орудие подключали к стрельбе наших батарей и разрывы снарядов в стане противника звучали как возмездие за разрушенные и сгоревшие дома Ухты.

Рота возвратилась в своё расположение. Мы получили новое пополнение. В землянках стало тесно. Надо было сооружать новые, улучшать быт в старых. Главной роскошью в землянках считались чистота и порядок. Проводя боевую учебу, мы решили и эти вопросы.

К счастью в роте нашлись умельцы и рационализаторы, В каждой землянке были переделаны отопительные печи. Их соорудили из камней и железных коробок из-под патронов. Были сделаны удобные приспособления для сушки валенок и обмундирования и приспособления для подачи свежего воздуха в землянки. Из консервных банок сделали керосиновые лампы, а вместо ламповых стекол использовали обычные бутылки, предварительно отделив от них дно. И делали это просто: накаливали проволоку на огне докрасна, обвязывали ею бутылку у дна, опускали в воду и... дно отлетало. У каждой землянки были свои барометры. Да, да - самодельные барометры. И шло соревнование - чей лучше и точнее. Делали их тоже просто: от суков еловых веток отрезали нетолстую часть древесины вместе с сидящей на ней веточкой, очищали её от коры и привязывали к столбику у землянки. Барометр работал на разности в строении древесины верхней и нижней части в месте соединения веточки с суком. Нижняя часть более плотная, а верхняя часть рыхлая, лучше, больше впитывала влагу и воздействовала как бы своеобразный рычажок на оголённую веточку. Барометр безошибочно предсказывал погоду на 10-12 часов вперёд: пригнётся веточка от заметки на столбике вниз - будет тепло и сыро, поднимется она вверх - будет морозно. И в соответствии с этим мы принимали решение - идти на занятия в телогрейках или надевать полушубки и брать с собой меховые рукавицы.

В то же время, но кем не знаю, вероятнее всего медицинскими работниками, было предложено готовить из еловой хвои (богатой витамином С) настойку, и пить её против заболевания цингой. В полку рекомендовалась единая технология приготовления хвойной настойки, и был установлен строгий, обязательный для всех суточный рацион употребления её. Называли настойку ласково - "хвоичка". Старшие начальники осуществляли систематический контроль за её приготовлением. О наличии настойки в подразделениях уточняли обычно деликатно: "Как понравилась сегодняшняя «хвоичка»?" или "Что-то пить захотелось, угостите «хвоичкой»!". И жарко было тому командиру, который не мог попотчевать гостя, особенно если последний был выше чином.

Бедственное положение было с фуражом для лошадей. Начался падёж. Хоть и небольшой, но он был. Надо было предпринимать какие-то срочные меры. И выход был найден. Стали заготавливать берёзовые ветки, рубить и измельчать их до своеобразной крупы. Затем обдавали кипятком и после охлаждения давали лошадям. Мы же в роте пошли дальше: на тактических занятиях я стал прибегать к хитрости для экономии времени и попутного решения другой важной задачи - при спуске на лыжах с сопок давал указания внизу у болот делать резкие повороты для атаки в другом направлении.

И там, на поворотах, глубокий снег разбрасывался до поверхности земли, а на ней лежала замёрзшая трава и осока. Каждый боец обязан был нарвать пучок травы и осоки и сдать ездовым для наших трёх ротных лошадей. Ездовые измельчали траву и осоку, перемешивали с измельчёнными ветками берёзы, обливали кипятком, добавляли туда по горстке овса на каждую лошадь и преподносили им этот силос или винегрет, не знаю как точно назвать, но лошади с аппетитом съедали его и чувствовали себя прекрасно. У нас даже образовался запас подснежной травы и осоки на более чёрные дни, когда рота будет выполнять боевые задачи. Среди ездовых находились и "мудрецы": перемалывали овёс в ступе, просеивали (сито делали из волоса конского хвоста) отруби и давали лошадям, а из муки пекли лепёшки для себя. Таких "изобретателей" отправляли на передний край обороны. Мера была справедливой и весьма действенной.

Несколько позднее стали кустарно производить дёготь из берёзовой коры и проблема смазки обуви, конской амуниции и колёс повозок тоже была решена.

Скажу без преувеличения, что все эти изобретательства людей скрашивали наш быт, облегчали трудности, а хвойная настойка спасла нам многих людей от заболевания цингой. Нашим людям присуще хорошее свойство - быстро и умело приспосабливаться к реальным условиям.

Часть людей нашей роты занималась боевыми делами. В роте была группа снайперов. Возглавлял её старший сержант Улюкин. Эта группа непрерывно вела "охоту" на переднем крае обороны. Но в снайперской "охоте" участвовали не только снайперы, но и другие бойцы и командиры, отлично стрелявшие из винтовки с оптическим прицелом.

Зная хорошо оборону противника, я часто водил снайперов на передний край обороны, помогал им выбрать лучшие места. Иногда посиживал с винтовкой и стрелял сам.

Командиры взводов старшие сержанты Кузьмичёв и Николаев, командир отделения младший сержант Самарец имели на своём боевом счету по 3-5 убитых солдат противника, а один из лучших снайперов роты и полка Николай Маслов к концу декабря уничтожил более 30 оккупантов и был награждён орденом Красного Знамени. Только в один день он "...уничтожил трёх солдат. Взбешённый противник открыл артиллерийский огонь, в том числе тяжёлой артиллерии по району расположения снайпера. Огонь вёлся более часа, но вреда нашим не причинил".

Но и на снайперских боевых постах дело шло не без конфузов. Однажды снайпер красноармеец Шишкин выследил снайпера противника. Тот тоже охотился за нашим снайпером. В траншее противника показалась каска, и наш снайпер не выдержал и дал выстрел по ней. А в следующий миг прозвучал выстрел на той стороне. Шишкин получил лёгкое ранение в плечо. Он остался в строю, но вынужден был ходить на полковой медицинский пункт на перевязку. Товарищи долго подтрунивали над ним. Я же за тот случай имел неприятный разговор с начальником штаба полка.

Для действий в тылу противника рота автоматчиков готовилась упорно и тщательно. Кроме тактики и ходьбы на лыжах, мы находили время и для изучения языка противника. Почти ежедневно вечером по часу-полутора мы заучивали слова и фразы из военной лексики противника, необходимые для понимания различных команд, подаваемых командирами "той стороны", а главное - для подачи (при необходимости) команд противнику и быстрого допроса пленных.

В качестве учителей к нам приходили из полковой разведки два бойца-карела - В. Лесонен и И. Кархунен. Они были известны нам как смелые и решительные разведчики, они же были и хорошими учителями финского языка. Правда, они часто отрывались на выполнение боевых заданий. В этих случаях занятия проводил помощник начальника штаба полка по разведке лейтенант Генрих Саллинен. Ему тогда было около тридцати лет, выше среднего роста, крепкого телосложения, блондин, со спокойным характером, честной душой. Говорил не спеша и старался только о деле. Он глубоко переживал гибель родного брата в районе Кис-Кис. Генрих был не только храбрый человек, но и отличный методист в преподавании языка. Без хвастовства скажу: мы быстро научились понимать и произносить команды на языке противника и проводить короткие допросы "пленных". И это нам потом пригодилось.

Саллинен много нам рассказывал о тактических приёмах ведения разведки в тылу противника, передавая опыт действий разведроты дивизии и партизан Калевальского отряда "Красный партизан", который был создан летом 1941 года. Отряд успешно проводил походы в тыл врага. Командовал отрядом командир одной из погранзастав Фаддей Журих. В отряде было много бойцов из жителей Калевальского района. Там были рабочие, лесорубы, рыбаки и представители интеллигенции, в том числе директор средней школы в Ухте Конста Ханнолайнен, преподаватель финского языка и литературы Яакко Ругоев, работница той же школы Мария Богданова, прославившаяся в первых же походах, как человек, не знавший страха. "Она героически погибла в 1941 году, спасая жизнь раненых бойцов отряда", - заключил Саллинен свой рассказ о партизанах.

Я спросил Генриха: "А Мария Богданова не родственница ли красноармейцу нашей 4-й роты Петру Богданову, геройски дравшемуся и погибшему в районе Корпиярви?"

- Этого я не знаю, - ответил Саллинен и, помолчав, добавил: - И уточнить сейчас трудно - в Ухте нет ни души.

Забегая вперед, скажу, что нашей роте автоматчиков не пришлось плечом к плечу действовать с отрядом "Красный партизан" в тылу врага, но в ряде походов нам посчастливилось взаимодействовать, а потому мне хочется тепло отозваться об отряде, о его поистине героических делах. Приведу выдержку из статьи "Партизаны Карелии", опубликованной 12 февраля 1983 года в газете "Красная Звезда". Автор этой статьи боец отряда "Красный партизан" Яакко Ругоев, писатель, лауреат Государственной премии Карельской АССР поведал, что отряд "...совершил 29 рейдов в тыл врага, прошёл около 11 тысяч километров по лесам и болотам, в жестокие морозы, в осенние дожди и летний зной. В этих походах партизаны уничтожили несколько сотен оккупантов, полностью истребили 9 фашистских гарнизонов, взрывали мосты, сжигали склады с боеприпасами и продовольствием, взяли более десятка "языков", добыли ряд важных документов".

В середине января 1942 г. политрука роты Васильева и меня вызвал комиссар полка Петриков. В его землянке был начальник штаба Батаев. Осведомившись о ходе учёбы в роте, Петриков спросил: "Готова рота к выполнению боевой задачи в тылу противника?" Мы переглянулись с Васильевым, и тот однозначно ответил: "Готова, товарищ комиссар!" Я продолжал молчать. В разговор включился Батаев: "А почему молчит командир роты? Согласен он с ответом политрука или нет?"

Мне не хотелось подводить своего политрука, не хотелось признаваться, что рота в полном составе ещё не готова к этому, и в то же время, почувствовав серьёзность дела, я не мог не сказать правду. И после некоторого раздумья ответил: "Командиры и большинство бойцов готовы". Петриков решил уточнить: "Как это понимать?" Я пояснил: "Командиры умеют хорошо ходить на лыжах все, а что касается бойцов, особенно из нового пополнения, то большинство слабо ходит на лыжах, да есть ещё бойцы из числа старожилов, которых брать в дальний путь тоже рано".

- Сколько таких бойцов в роте? - продолжал уточнять комиссар.

- Человек 15-20.

- Значит, человек 40-50 могут выступить? - спросил Батаев.

- Вместе со снайперами, - ответил я.

- Всем снайперам там делать нечего, - заметил Батаев и добавил: - Но два-три снайпера надо взять.

- Пусть они всё взвесят, продумают и через пару часов доложат нам, - предложил Петриков, переведя свой взгляд с Батаева на нас.

- Согласен, - ответил Батаев и добавил: - Составить списки людей, готовых к выполнению задачи. Через два часа прибыть на доклад.

При следующем докладе Петриков и Батаев, рассмотрев наш список, посоветовали ещё раз внимательно подойти к тем людям, которых мы отобрали для выполнения боевой задачи и предложили не брать тех, в чьих физических силах мы сомневались, и тех, кто чувствует себя не совсем здоровыми. "Физически слабые и нездоровые люди в походе не помощники, а сущая обуза", - сказал Батаев. Петриков дал указание подготовить и провести собрание с личным составом и пообещал быть на нём.

На следующий день, получив сухой паёк на пять суток, рота автоматчиков в сокращённом составе (два взвода) прибыла в распоряжение командования 337-го полка. Там был сформирован отряд для выполнения боевой задачи в районе Регозеро (Рёхё) [см. карту 18].

Боевую задачу роте ставил командир отряда Богатырёв.

Марш в лесу, по глубокому снегу в полном боевом снаряжении с пятисуточным запасом продуктов был тяжёлым и проходил медленно. Тут мы с Васильевым воочию убедились, что для таких дел нам надо ещё многому учиться: умело выбирать маршрут, двигаться по азимуту, вырабатывать выносливость, уметь отдыхать под открытым небом при сильном морозе и многому другому.

В нескольких километрах восточнее Регозера, где находился гарнизон противника, на высоте с просекой, отряд остановился. Наша рота получила задачу: одним взводом выйти на дорогу севернее Регозера, оседлать её и не допустить по ней подхода противника с севера. Другим взводом подойти к северной окраине деревни Регозеро и не допустить отхода врага из деревни. "Рота отходит только по моей команде! - медленно и жёстко произнёс Богатырёв. - Для усиления роты придаю вам два станковых пулемёта. При выходе к дороге и деревне избегать открытых участков местности. Идти только по лесу вот по этому маршруту (Богатырёв нанёс ломаную линию маршрута на мою карту в обход небольших озёр и болот). Вопросы есть?"

- Вопросов нет, - ответил я.

- Оставьте три-четыре человека для связи с вами и выполняйте задачу.

Где находились гарнизоны противника севернее Регозера, я не знал. Время выхода на дорогу указано не было, а потому мы двигались к ней без остановок, в быстром темпе, полагая, что чем быстрее, тем лучше. Несколько сдерживали нас два оленя, тащившие за собой волокуши со станковыми пулемётами. В начале нашего движения олени были покрыты изморозью, а через несколько километров от инея не осталось и следа. Бедные животные, мокрые с ног до ветвистых рогов, выделяя белые клубы пара и сверкая выпученными глазами, глубоко проваливались в снег, заваливались на бок, поднимались и продолжали следовать за ротой. Казалось, они понимали важность нашей задачи и изо всех сил безмолвно старались помочь нам выполнить её. Пулемётчики, упирая лыжными палками в волокуши, помогали своим помощникам-оленям тащить груз.

Выйдя к дороге и не теряя времени, мы быстро оседлали её одним взводом. Судя по тому, что дорога была слабо укатана, она, видимо, мало использовалась для сообщения между войсками Ухтинской и Кестеньгской группировок, и служила всего лишь коммуникацией между гарнизонами, прикрывавшими фланги этих группировок. По обочинам дороги пролегали лыжни, по которым, очевидно, осуществлялось патрулирование. Второй взвод выдвинули на опушку леса к северному берегу озера, за которым виднелись дома деревни Регозеро.

Кругом была абсолютная тишина. Мороз крепчал. Лежавшие в снегу бойцы и командиры с мокрыми спинами после быстрого движения, мёрзли. Это я почувствовал на себе, а вскоре стали поступать сигналы по этому поводу от бойцов. Я понял свою ошибку, неопытность. Нельзя было в таком темпе идти к дороге для последующих действий в засаде. Во избежание обморожения надо было исправлять ошибку. Было отдано распоряжение: одной части бойцов находиться в засаде, другой отползать вглубь леса и гимнастическими упражнениями разогреваться.

Но вот, наконец, с юга, с направления Регозера, до нас донеслась перестрелка. Все быстро заняли свои места в засаде. Но перестрелка была недолгой. Вновь наступила тягостная тишина. На дороге в обоих направлениях и на северной окраине деревни Регозеро - никаких признаков человеческой жизни. Временами настораживало лишь падение снега с вершин деревьев, который, разбиваясь о многочисленные ветки, веточки и хвою и превращаясь в белые сверкающие облачка, не торопясь оседал на снег, лежавший на земле. Видимо, белки, потревоженные стрельбой, искали более уютные места, а быть может, и просто занимались своим извечным поиском пищи.

Сейчас же не могу пройти мимо этого факта, чтобы не упрекнуть и командира отряда, и себя. Его - за то, что он не сообщил мне о месте своего наблюдательного пункта, а себя - за то, что я не спросил его об этом при получении задачи. При необходимости вряд ли наши связные, высланные из района засады, могли бы быстро найти его в том лесу. А скорее всего не нашли бы. Полагаю, комментарии излишни.

Увидев меня, командир отряда спросил:

- Все люди налицо?

- Все, - ответил я.

- Вперёд по лыжне!

В ходе отхода я горел желанием узнать результаты действий отряда. И догнав впереди идущее подразделение, начал спрашивать бойцов и командиров. Один из них коротко, но не без радости в голосе, ответил: "Задача выполнена. Пленный есть!"

Тот, кто воевал, знает цену "языка", знает ту радость, которая охватывала людей, захвативших пленного. Это был худощавый парень невысокого роста, одетый в шинель тонкого сукна. Под смех бойцов он принял брючный ремень от нашего сержанта. Оказывается, какой-то наш боец перестарался: срезал все пуговицы и крючки не только с его брюк, но и с кальсон. Солдат высоко поднял посеревшие от пота и грязи кальсоны, придавил их брюками, а затем всё это туго перетянул ремнем, поднял голову, улыбнулся и произнёс: "Киитос, киитос" ("Спасибо, спасибо").

- Катайся, катайся, милок, теперь не отморозишь... С полным хозяйством вернёшься к жене, - под общий смех бойцов сострил один из красноармейцев.

Пленный, хотя, безусловно, и ничего не понял из этой реплики, но за компанию тоже засмеялся. Ненависть у бойцов к недавнему противоборцу уступила место совершенно другому чувству: все прониклись сожалением к "неудачнику". К нему потянулись руки бойцов с сухарями, кусочками сала, колбасы, сахара. Пленный охотно принимал, улыбался, кивал головой и с мягким произношением повторял одни и те же слова: "Киитоксиа тейлле" ("Благодарю вас"). По всему было видно, что он успокоился, а, возможно, и понял, что война для него окончилась и, видимо, уже не очень-то тужил по своему гарнизону...

- Спроси его: он боится нас? - несколько раз повторил по виду молодой боец свой наивный вопрос к бойцу карелу-переводчику с явным намерением: поступит ответ "да", то ободрить пленного словами "Не бойся", а если ответит "нет", то сказать: "Правильно! Мы же русские...". Другие бойцы тоже старались задать вопросы, и каждый по-своему выражал внимание пленному. Лишь пожилой боец с закрученными усами, огромного роста, строгими взглядами мерил пленного солдата, больше останавливая взгляд на его ботинках и на обтрёпанных полах тонкой шинели. Но и под этими строгими взглядами скрывалось другое чувство. Осмотрев пленного, усатый, как бы только для себя, пробасил: "Гитлер и Маннергейм - два сапога пара. Им наплевать на полураздетых солдат. И тому и другому только бы повеселиться. А самая лучшая музыка им - это гром пушек, а самая лучшая песня - стоны раненых и хрипение умирающих".

- Ну вот, а мы пичкаем его своим хлебушком, - произнёс рядом стоявший боец то ли в ответ усатому, то ли заговорил, чтобы тоже сказать что-нибудь.

- Не о нём речь-то, - пробасил усатый и с укоризной посмотрел на соседа. - Он только простая шашка, не дамка, и не при чём тут...

- Да, оно-то примерно так-то, так. Ему конец, но до Манерхейма далеко, как до звёздочки небесной. Но вот зачем же всё-таки наши тарахтят около ево, как сороки на плетню...

- Всё тут ясно, как день. У нас, у русских, и когда надо, и когда не надо, выпирает вперёд дурацкая мягкость характера, - зло махнул рукой усатый и пошёл прочь.

Подбежали два бойца на лыжах. Один из них произнёс: "Командир отряда приказал доставить к нему пленного на допрос". Боец-карел сказал что-то пленному и встал. Солдат тоже вскочил и, с появившейся на лице тревогой, спешно стал крепить лыжи к ботинкам. Я отправился в свою роту.

На следующем привале, когда мы были далеко от противника, поступила команда - развести костры и отдохнуть. Все давно с нетерпением ждали эту команду и восприняли её как высшую земную благодать. Не все бойцы дождались появления радостных, согревающих языков пламени костров, уснули, успев лишь присесть и прислониться к деревьям. А выбившихся из сил у нас в роте было немало. Помню: молоденький красноармеец Снегирёв с бледным лицом, покрывшимся инеем, совершенно не мог самостоятельно двигаться на лыжах. Он с трудом находил в себе силы только для того, чтобы стоять на них и держаться руками за связанные ружейные ремни. Тащили его другие бойцы, сняв с него автомат, вещмешок и сумку с боеприпасами. Он часто падал. Вслед идущие бойцы молча поднимали, ставили его в вертикальное положение, поддерживали лыжными палками, а те, которые были с лямками через плечо, - продолжали тащить. Дежурные у костров через 10-15 минут будили бойцов и поворачивали их другой стороной к костру.

Недалеко от нас, у другого костра, рядом с бойцами уже в нашей ватной куртке, одетой поверх шинели, опустив голову на колени и приблизив ноги в ботинках к костру, безмятежно спал пленный. Видимо, ни он и никто из нас в то время и в мыслях не имел, что вот, мол, из-за него, из-за "языка", мы вынуждены недосыпать, недоедать, переносить тяготы и невзгоды. Вероятнее всего все понимали, что не он, солдат, виновен в развязывании войны и в страданиях людей. Без этого понимания никто бы не протянул ему из скудного пайка ни сухарь и ничего другого, и не снял бы куртку со своего плеча.

Через 1,5-2 часа поступила команда: "Костры загасить, приготовиться к движению!"

Конечно же, мы не поспали, а лишь подремали, прикорнув у костров, перекусили и снова двинулись в путь, продолжая идти по той лыжне, по которой шли на выполнение боевой задачи. Отряд возвратился благополучно, и победителей, как говорят, не судят. И всё же трудно удержаться от замечания. Возвращаться по старой лыжне, безусловно, было нельзя. Думаю, что пояснения здесь излишни.

Нашей роте в том походе не довелось быть в горячем деле, но мы многому научились, многое приобрели, а главное - познали себя в новых условиях, извлекли уроки на будущее.

12 февраля 1942 г. в донесении в Управление дивизии сообщалось, что "Рота автоматчиков готовится к выполнению боевой задачи в тылу противника совместно с подразделениями 1 с<трелкового> б<атальона>. Проведено собрание личного состава роты с повесткой дня «Беспощадно громить врага!»".

После собрания по указанию командира полка мы решили отобрать добровольцев для действий в тылу противника. Политрук Васильев начал эту работу в одном из взводов. Но там все бойцы и командиры встали и заявили: "Мы все, как один, пойдём на выполнение боевой задачи". В другом взводе, узнав о подборе добровольцев, тоже все бойцы и командиры прибежали ко мне и возбуждённо заявили: "Вы обижаете нас. Мы все желаем пойти в тыл врага!"

Честно говоря, мы не знали, как поступить. Васильев пошёл к комиссару полка Петрикову посоветоваться. Возвратившись, он сообщил, что от роты пойдёт не более 40-50 человек. Комиссар просил разъяснить бойцам, что в лыжном походе в тыл противника одного желания мало. Нужны ещё сила, сноровка, отличное умение ходить на лыжах. Мы определили в каждом взводе отобрать по 15 человек вместе с командиром взвода.

В беседе с бойцами в одном из взводов я заметил, что красноармеец Кислицын, мягко говоря, не горел желанием идти на выполнение боевой задачи. Он был ровно в два раза старше меня, коренастый, физически сильный человек. Конечно, вопрос был деликатный, и я решил поговорить с ним, как говорят, "ты на ты". На мой вопрос: "Почему вы не проявляете желания пойти в тыл врага?" - боец ответил: "Я семейный, понимаете... дети у меня. И сегодня почему-то тревожно на душе, как будто ёж забрался туда..."

Я внимательно посмотрел в глаза бойца. Его ответ был для меня неожиданным и показался слишком откровенным. Боец тут же добавил:

- Когда рота пойдёт на задание в полном составе, я тоже пойду. Обязательно пойду, хотя у меня иногда нога побаливает.

- А что у вас с ногой?

- Как только простыну или сильно натружусь - бедро побаливает: крутит, ноет, а в другой раз, спасу нет...

- Почему о ноге молчали до этого?

- Да война же, а боль не покажешь, её не видно... И болит не всё время.

Откровенные и, как мне показалось, по-человечески честные ответы бойца, подкупили меня. Я до этого долго подбирал ординарца из числа пожилых красноармейцев и спросил Кислицына.

- У меня нет ординарца. Вы не согласитесь стать им?

- Почему же нет? Если вы пожелаете, я согласен.

- Ну вот и договорились, - заключил я, протянув руку бойцу.

Боец помог мне собраться в поход и заявил: "Разрешите и мне пойти с вами".

На этот раз я, конечно, не взял его с собой. В последующем он был очень внимательным и предусмотрительным ординарцем, по-отцовски заботился обо мне. От боевых дел тоже не отлынивал, дрался умело и храбро, имел на своём боевом счету несколько убитых солдат противника.

"12.2.42 г. отряд вышел в тыл противника на выполнение боевой задачи, поставленной командиром дивизии".

Суть боевой задачи сводилась к тому, чтобы выйти к дороге, идущей от северного фланга обороны 3 пехотной дивизии противника на Регозеро [см. карту 18], разведать гарнизоны, определить их фланги, систему обороны, устроить засаду на дороге и захватить пленного. Возглавлял отряд командир 1-го батальона Юрин, комиссаром отряда был комиссар этого же батальона Мозгин.

Отряд шёл в назначенный район, прокладывая две лыжни. Поход осуществлялся организованно, но продвижение проходило в медленном темпе. Стояла морозная погода, но, несмотря на это, в низких местах снег пробивался до грунта, а там - вода. Снег примерзал к лыжам, образовывая ледяные наросты. Избавиться от них непросто. Идти было очень тяжело. Пар пробивался через полушубки, ноги отваливались. Бойцы, прокладывавшие лыжни, быстро уставали, и их приходилось часто заменять. Командир отряда Юрин, человек низкого роста, но с огромным запасом энергии и выносливости, часто выдвигался в голову то одной, то другой колонны, подбадривал головных бойцов и требовал ускорить темп продвижения. Он уже не один год служил на севере. На лыжах ходил легко, быстро и не без изящества. Не скрою, наблюдая за его движениями, я завидовал ему.

Выйдя в район, удалённый от дороги противника на 3-4 км, отряд остановился и изготовился к круговой обороне. Юрин организовал разведку местности и противника. Разведку вели взвод пешей разведки полка и наша рота. Не обнаружив противника, мы поздно вечером возвратились в отряд.

Начался обсуждаться вопрос о времени выхода отряда к дороге для устройства засады. И тут произошло то, что и заставило меня описать данный поход, хотя он и был безрезультатным. Честно говоря, мне не очень приятно обо всём говорить, но приходится лишь потому, что в истории, как в песне, есть слова, которых не выкинешь, не исказив её самой. К тому же случай, на мой взгляд, весьма поучительный.

Командир отряда Юрин принял решение выйти отрядом на дорогу ночью и организовать засаду до рассвета. Комиссар отряда Мозгин имел другое мнение и в категорической форме заявил: "Нельзя. Люди устали. Им надо дать отдых".

Между ними разгорелся спор. Нас они попросили отойти в сторону. Стоя в лесу, мы ещё долго слышали обрывки фраз. Командир доказывал: "Время терять нельзя". Комиссар утверждал: "Уставших, сонных перебьют, как куропаток...". Спор то утихал, то разгорался с новой силой. В минуты затишья командир топтал снег в одном месте, комиссар - в другом. Сходились, и снова вспыхивала полемика. Стоявший рядом со мной Васильев произнёс дрожащим то ли от гнева, то ли от холода голосом: "Опять начали толочь воду в ступе".

Наконец-то, наступило затишье. Подозвали нас. Юрин начал ставить нам задачи, но снова вмешался Мозгин. Он был не согласен с местом расположения какого-то подразделения в засаде. Долгой полемики, правда, по этому вопросу не было. Изложенные Юриным доводы были убедительными, и Мозгин уступил.

В заключение Юрин объявил: "Выступаем через полтора-два часа". Мы поняли, что в первом вопросе было достигнуто компромиссное решение. Но времени на это ушло много, плюс ещё 1,5-2 часа. К чему это привело, сейчас увидим.

В назначенное время отряд тронулся к дороге. И чем ближе мы подходили к ней, тем больше появлялось у людей осторожности, а темп продвижения снижался. Наступал рассвет, а к дороге мы ещё не подошли. Началось подстёгивание... Организация засады проходила, когда было уже совсем светло. Дорога просматривалась далеко в обе стороны. Закончились переползания наших бойцов. Все залегли в снегу в маскхалатах поверх полушубков. Установилась мёртвая тишина, наступило тревожное ожидание... Вскоре в неё стало вплетаться раздражение, вызываемое кашлем одного бойца. Он делал это приглушённо, видимо, в рукавицу или под свою грудь, да и кашель был слышен лишь на несколько десятков метров. Но нервы есть нервы. Лежавший рядом Васильев вздыхал и недовольно покручивал головой.

Сколько прошло времени, как мы расположились в засаде, сказать затрудняюсь. Мы тогда на часы не смотрели - не хотели шевелиться.

И вдруг, где-то позади нашего отряда началась перестрелка. Она постепенно нарастала. Мы продолжали лежать, хотя стало ясно: отряд обнаружен и противник предпринял излюбленный метод - нанести удар во фланг и тыл. Мы поняли и другое - противник не пойдёт по дороге, пока мы сидим на ней, а если и пойдёт, то впереди пустит бронемашины, к чему он прибегал уже не раз против других наших отрядов. И, следовательно, дальнейшее пребывание на дороге было бессмысленным. Средств борьбы с бронемашинами у нас не было.

В роту прибежал на лыжах связной от Юрина и передал приказание - роту снять из засады и срочно прибыть к нему.

При подходе к Юрину я услышал: "Быстро шуруй туда, где стрельба, и подсыпь огонька врагу".

Взводы устремились в направлении перестрелки. Вперёд я выслал одно отделение в качестве разведки. Оно первое вступило в бой. Взводы развернулись в цепь, открыли огонь. Противник тут же прекратил стрельбу и отхлынул назад. Ко мне подошёл на лыжах автоматчик Ярцев из разведотделения и возбуждённо доложил: "Я, кажется, сразил четырёх солдат, но и меня ранили". Санинструктор роты Ткаченко приступил к перевязке раненого, а мы начали преследовать противника. Судя по лыжным следам, он отходил по лесу несколькими небольшими группами.

На лыжне мы увидели несколько брошенных лыжных палок и подобрали три магазина от автоматов "Суоми". Были следы или от волокуш или от убитых, которых утащили на лыжах. Догнать противника мы не смогли. Он на снегу был быстрее, проворнее нас.

Взводы возвратились к месту расположения командира отряда. Там я узнал, что Юрин принял решение снять отряд из засады и отвести его в тыл.

Отходили не спеша, организованно, по новому маршруту. Юрин - предусмотрительный командир и хорошо знал повадки противника. Лыжни пробивали севернее от маршрута, по которому выдвигались к дороге противника. Отойдя на почтительное расстояние от дороги, отряд остановился, и личному составу было предоставлено время на приём пищи и отдых.

В то время, когда мы отдохнули и собирались продолжить марш, южнее от нас, как мы тогда предполагали, на старой лыжне, возникла перестрелка. Мы недоумевали. Юрин повернул отряд на юг и повёл его к месту боя. Наша рота прикрывала движение отряда справа и с тыла. Мы слышали, что головное подразделение отряда завязало бой, но он был короткий. Тогда я не знал, что там произошло, и мне это стало известно только после возвращения отряда. Однако рассказывать не буду. Пояснит документ, который я приведу ниже.

Отряд возвратился в расположение своих войск. С командирами и бойцами роты беседовали командир и комиссар полка. И последний написал в политотдел дивизии следующее:

"Отряд задачу не выполнил. Юрин и Мозгин много и долго совещались. Опоздали с выходом на дорогу. Вышли, когда было уже светло. Противник обнаружил, заслал группу автоматчиков в тыл и открыл огонь.

К отряду по его следам было направлено отделение разведки в составе 11 человек (у командира и комиссара полка с отрядом связи не было и, очевидно, в гнетущей неизвестности их нервы не выдержали - И.К.). Отделение встретилось с противником. Завязался бой. Отряд, услышав новый бой в тылу, пошёл в тот район и оказал помощь отделению.

Красноармеец роты автоматчиков Ярцев, двигаясь в голове разведки в тылу врага (в первой стычке с противником - И.К.), близко подошёл к группе противника. В завязавшемся бою тов. Ярцев из автомата сразил четырёх солдат противника. Несмотря на то, что сам был ранен, он вёл бой до подхода ядра роты. Вернувшись из дозора, т. Ярцев отказался эвакуироваться в медсанбат, желая выполнять новые боевые задачи. Потери отряда: 3 человека убито, 2 - ранено".

Я не знаю содержания и характера бесед командира и комиссара полка с тт. Юриным и Мозгиным, но судя по тому, как в последующем они работали очень дружно, согласованно, можно судить, что они оба лучше поняли свои ошибки, свои функциональные обязанности и извлекли правильный урок из того печального эпизода.

Двоевластие отрицательно сказывается в любом коллективе, даже в семье, а уж в армии, где фактор времени часто является решающим, оно просто нетерпимо.

> Окончание >