Имя члена-корреспондента Академии наук СССР профессора Дмитрия Владимировича Бубриха вошло в историю отечественной науки как символ бескорыстного служения истине, яркого патриотизма и активного гуманизма. Ученик академика А.А. Шахматова, воспитанный на лучших традициях сравнительно-исторического языкознания, он по праву считается основателем отечественного финно-угроведения. Видный представитель сравнительно-исторического языкознания, он работал в те годы, когда в советском языкознании этот метод не находил всеобщего признания и подвергался острой критике. Однако большая эрудиция не только в своей научной области, но и в смежных областях, владение многими финно-угорскими, индоевропейскими и другими языками, колоссальная работоспособность помогали Д.В. Бубриху твердо отстаивать свои принципиальные научные позиции. При этом он являл собой выдающийся пример научной принципиальности, бескомпромиссности, был врагом конъюнктурщины.

Для нас, его учеников, Д.В. Бубрих всегда остается примером пытливого, талантливого ученого, педагога и обаятельного человека.

26 июля (13 июля по старому стилю) 1890 года в семье преподавателя русского языка и словесности средних учебных заведений Петербурга Владимира Федоровича Бубриха родился первенец, которого назвали Дмитрием. Впоследствии родились ещё два сына - Николай и Лев. В этой интеллигентной семье царила атмосфера особого тепла и доброжелательности. Отец и мать Дмитрия Бубриха были людьми образованными, хорошо владели западноевропейскими языками - немецким, английским и шведским. Они дали своим детям прекрасное воспитание и образование, а старшему сыну привили интерес к филологии.

Еще в гимназии у Дмитрия проявились его лингвистические способности. Он досконально изучил классические (греческий и латинский) и западноевропейские языки.

В 1909 году Дмитрий Владимирович оканчивает с золотой медалью гимназию и поступает на славяно-русское отделение историко-филологического факультета Петербургского университета. Уже в университете он твердо решил стать лингвистом. Воспитанный в демократических традициях Дмитрий Владимирович в университете подвергается репрессиям со стороны реакционно настроенного начальства. Позднее в анкете Дмитрий Владимирович писал о себе: "В 1911 г. был арестован и выслан из Петербурга за участие в студенческом движении". В университете Д. Бубрих прошел хорошую научную школу под руководством академика А.А. Шахматова. Именно он прививает Бубриху вкус к диалектологии. Студентом Д.В. Бубрих совершает первые диалектологические экспедиции. Здесь он сложился как многосторонний ученый в области индоевропейского и славянского языкознания. В 1913 году окончил курс с дипломом первой степени и был оставлен при университете для подготовки к научной и преподавательской деятельности.

угроведческим трудом, который изучал пишущий эти строки, был "Мордовский этнографический сборник", первым финно-угорским языком, к интенсивному изучению которого он обращался, был эрзя-мордовский язык". Однако главной побудительной причиной, способствующей переходу Д.В. Бубриха к исследованию финно-угорских языков, было искреннее стремление помочь молодому советскому государству в осуществлении культурной революции и, в частности, - в создании письменности для бесписьменных до Октябрьской революции финно-угорских народов.

Начиная с 1927 г. Д.В. Бубрих организует большие лингвистические экспедиции к финно-угорским народам. Целью этих экспедиций было не только накопление и систематизация материалов для создания письменных литературных языков, но и организация работы на местах по изучению языков и формирование научных кадров местной интеллигенции. В июне 1927 г. экспедиция в составе Д.В. Бубриха (руководитель) и начинающих ученых-филологов мордвинов выехала в мордовские села с целью сбора диалектных материалов по мордовскому языку. В 1928 г. состоялась вторая лингвистическая экспедиция в Мордовию. В 1929 г. Д.В. Бубрих возглавляет первую диалектологическую экспедицию в Удмуртию, а первую диалектологическую экспедицию в Карелию Д.В. Бубрих организует в 1930 году.

30-е годы для Д.В. Бубриха были годами организации лингвистической работы на местах, интенсивного сбора диалектологического материала как по восточным, так и по западным финно-угорским языкам. Наряду с этим много сил и времени отдавал созданию письменности для бесписьменных финно-угорских народов. В той или иной степени он участвовал в создании письменности для карел, вепсов, ижоры, мордвы, удмуртов, марийцев, ханты и манси.

В эти же годы начинают складываться организационные формы взаимодействия различных учреждений, занимающихся исследованием финно-угорских языков.

К началу 40-х годов у Д.В. Бубриха окончательно созрела мысль о подготовке сводного труда - сравнительно-исторической грамматики финно-угорских языков. Используя достижения традиционного финно-угорского языкознания, а также новые материалы, почерпнутые в диалектологических экспедициях, Дмитрий Владимирович все больше обращается к проблемам, охватывающим все или основные финно-угорские языки, создавая тем самым хороший задел для сравнительно-исторической грамматики финно-угорских языков.

Перу Д.В. Бубриха принадлежат обобщающие работы по финскому, мордовскому, удмуртскому, коми языкам. Однако наибольший вклад он оставил в исследовании карельского языка. Впервые в Карелию Дмитрий Владимирович приезжает в мае 1928 года. В Обществе изучения Карелии он делает доклад "Финно-угорское языкознание в СССР". В докладе он подчеркивает, что после Октябрьской революции перед вновь возникшими автономными национальными объединениями Союза ССР встал вопрос о создании своих литературных языков и изучении их диалектных баз. До 1922 г. работа по сбору лингвистического материала проводилась местными краеведческими организациями, но недостаток квалифицированных работников, отсутствие связи с центральными научными организациями сильно затрудняли работу. Лишь в 1925 г. в некоторых высших учебных заведениях было начато преподавание национальных языков, и только в 1927 г, произошла, как говорил Дмитрий Владимирович, "должная увязка между работой мест и работой центральных научных кругов". Собрание Общества изучения Карелии постановило по докладу Д.В. Бубриха обратиться к Наркомпросу Карельской АССР с просьбой проводить работу по изучению карельских диалектов более интенсивно, привлекая, главным образом, работников карельской национальности, обратить внимание научных центров на необходимость изучения особенностей карельского языка.

В 1930 году Д.В. Бубрих организует первую диалектологическую экспедицию в Карелию. В комиссию по карелизации он направляет подробный "План работы карельской лингвистической экспедиции". В ее задачу входило исследование основных диалектов карельского языка. Д.В. Бубрих подчеркивал, что в экспедиции "желательны преимущественно люди, уже знакомые с карельской речью. Особенно ценны педагоги, литературные работники и вообще люди, уже имевшие дело с языком".

Интенсивно работа по исследованию карельских диалектов развернулась в 1937 году. К этому времени была опубликована подготовленная Д.В. Бубрихом обширная "Программа по собиранию материалов для диалектологического атласа карельского языка", в которой содержалось около 2000 вопросов. По этой "Программе" было проведено обследование около 150 населенных пунктов. В работе по заполнению программ участвовали научные сотрудники Карельского института культуры, преподаватели Карельского педагогического института, учителя сельских школ, студенты. Лично Д.В. Бубрих изучил семь карельских диалектов. Весь материал немедленно поступал в обработку. К началу 1938 года Д.В. Бубрих составил около 200 диалектологических карт, отражающих языковые явления карельских диалектов. На основе диалектных данных им было определено диалектное членение карельского языка. Карельский язык содержит три наречия: собственно карельское, ливвиковское и людиковское, которые соответственно разделяются на диалекты и далее на говоры.

Лингвистические данные привели Д.В. Бубриха к выводу, что карельский народ сложился из двух этнических элементов: один из них ведет начало от древнего племени Karjala (летописная Корела), другой от племени Vepsä (летописная Весь). Тем самым была убедительно опровергнута традиционная точка зрения о том, что карельский народ является продолжением древнего племени Häme (летописная Емь), т.е. по существу карельский народ - это часть финского народа. Выводы Бубриха относительно сложения карельского народа из двух элементов подтвердились и данными этнической антропологии.

Особенно много усилий пришлось приложить Дмитрию Владимировичу в отстаивании статуса самостоятельного карельского языка и необходимости проведения мероприятий по введению письменности для карел. В финляндской науке господствовало мнение о том, что карельский язык является диалектом финского языка. Этим положением руководствовались партийные и советские органы в Карельской АССР при проведении языковой политики в школах республики. В школах с карельским контингентом учащихся в качестве родного языка обучения вводился финский язык, что, естественно, вызывало глухой протест карельского населения.

Д.В. Бубрих убедительно доказал, что карельский язык как по своему происхождению, так и по другим (структурным, общественно-политическим, историческим) признакам является самостоятельным языком. Благодаря его инициативе общественное мнение в 30-х г. склонилось к необходимости создания письменности для карел и введения карельского языка в школах КАССР и Тверской области, где проживают карелы. За короткий период им были написаны работы: "Какой язык тверским карелам" (М., 1931), "Языковая проблема у карел" ("Революция и письменность", № 1-2, 1932), "Карелы и карельский язык" (М., 1932). Им были подготовлены алфавит и совместно с практическими работниками учебные пособия по карельскому языку. Он подготовил "Грамматику карельского языка". В предисловии к ней он писал:

"Литературный карельский язык в Карельской АССР должен строиться не на основе какого-либо одного наречия карельского языка, а на основе народного карельского языка в целом. Для литературного языка собраны и связаны в единую систему явления, наиболее устраивающие всех карел, к каким бы наречиям эти явления ни принадлежали" (Бубрих Д.В. 1937). По существу это был уникальный в практике языкового строительства эксперимент, когда в основу письменного литературного языка был положен не один диалект, а в единую систему сводились ведущие черты всех диалектов. Литературный язык - это наддиалектная высшая форма языка, предназначенная для всего народа. Литературный язык не может подлаживаться под диалектные, говорные особенности, ибо эти особенности могут сохраняться сколь угодно долгое время. Достаточно сказать, что несмотря на длительное существование русского литературного языка, диалектные особенности русской речи во многих регионах сохранились. В Финляндии до недавнего времени существовали диалекты настолько отличные от литературного языка, что их носители не понимали (если они не научились) литературного языка. Немецкий литературный язык настолько отличается от некоторых (крайних) диалектов, что необходима определенная адаптация для носителя диалектных норм, чтобы он усвоил литературный язык. Примеров можно приводить сколько угодно.

Карельская письменность просуществовала до 1940 года, и, естественно, языковые нормы не успели закрепиться.

Послевоенный период был одним из самых плодотворных в научно-исследовательской деятельности Д.В. Бубриха. Громадный фактический материал по всем без исключения финно-угорским языкам наталкивал Дмитрия Владимировича на все более глубокие и широкие сравнения, помогал открывать наиболее древние пласты финно-угорской речи. В 1946 году он избирается членом-корреспондентом Академии наук СССР. Во многих периодических изданиях и сборниках появляются многочисленные статьи и тезисы. Подготавливаются монографии по финскому, мордовскому, удмуртскому, коми языкам. Причем многие из этих работ он писал параллельно.

В процессе исследования финно-угорских языков крепла та непреложная истина, что язык, в особенности его сельские диалекты, невозможно изучать в отрыве от условий его существования - истории, культуры народа. В изучении языка все больше дает себя знать комплексный подход. Сама диалектология как наука, изучающая местные народные диалекты, толкала исследователей к изучению этнографии, фольклора, истории народа в связи с изучением народных говоров. Таким образом, формировалась научная дисциплина - советское финно-угроведение, комплексно изучающая языки, историю, этнографию, антропологию, фольклор финно-угорских народов.

Комплексный метод в финно-угорском языкознании был наглядно продемонстрирован на первой научной конференции по вопросам финно-угорской филологии в 1947 г., организатором и руководителем которой был Д.В. Бубрих. Наряду с известными исследователями финно-угорских языков в работе конференции принимали участие историки, этнографы, фольклористы, археологи. Несмотря на большой объем организационной работы, Дмитрий Владимирович прочитал (помимо выступлений в прениях) восемь докладов по различным принципиальным вопросам финно-угроведения.

Д.В. Бубрих по-своему осветил в соответствии с концепцией Ф. Энгельса и Л. Моргана историю сложения финно-угорских языков и народов.

Мне посчастливилось почти в течение четырех лет чувствовать обаяние личности Дмитрия Владимировича. В феврале 1946 года я перешел с геолого-почвенного факультета Ленинградского университета на восточный факультет. Что же послужило причиной такого резкого перехода, определившего всю последующую жизнь? В школьные годы я особенно остро мечтал быть геологом. Конечно, это были романтические мечты, которые я пронес через все военные годы. Вернувшись в Ораниенбаум из Сибири, где я находился после госпиталя у своих родных, по совету школьной учительницы Ораниенбаумской школы выдержал экзамен на геолого-почвенный факультет и завершил с приличными оценками первый семестр. В университете встретил выпускницу Ораниенбаумской школы, которая училась на маньчжурском отделении восточного факультета. Она жила в общежитии (на Мытне, как говорилось между студентами) вместе с А.С. Кривощековой - студенткой финно-угорского отделения. Антонина Семеновна приложила максимум усилий, расписывая прелести будущей профессии и, конечно, достоинства заведующего кафедрой Дмитрия Владимировича. Все это и решило поворот в моей судьбе. Не последнюю роль в этом переходе сыграло мое эстонское по отцу происхождение и костыли, с которыми я не мог еще расстаться. Геолога на костылях я просто себе не представлял.

В феврале 1946 года я оказался в деканате восточного факультета, где и произошла наша первая встреча. Должен сказать, что на меня произвело странное впечатление верхнее платье Дмитрия Владимировича. Это было немыслимого покроя и цвета одеяние, которое мы тайно от него впоследствии окрестили как "лапсердак". Дмитрий Владимирович внимательно расспросил меня о причинах перевода, участливо справился о моих домашних делах, происхождении и тут же в деканате на моем заявлении написал ходатайство о моем переводе на восточный факультет.

Восточный факультет в то время переживал свой золотой век. Достаточно сказать, что в преподавательском штате была целая плеяда ученых-академиков, своими работами снискавших мировую славу советской науке. Василий Михайлович Алексеев - филолог-китаевед, огромного роста мужчина с увесистой палкой, облаченный небрежно в черного цвета костюм, казавшийся нам, студентам, строгим и недоступным; ходили легенды о его строгостях на экзаменах. Алексей Петрович Баранников - индолог, высокого роста, стройный, с большими красивыми глазами. Игнатий Юлианович Крачковский - востоковед-филолог, удивительно доступный, небольшого роста, всегда улыбающийся, его лицо как бы излучало внутреннее сияние. Мещанинов Иван Иванович - специалист по общему и кавказскому языкознанию, археолог, всегда в пенсне, строгий, подтянутый. Будучи директором Института языка и мышления, он вел на факультете курс "Новое учение о языке". Во время аспирантуры был моим руководителем. Василий Васильевич Струве - историк Древнего Востока, огромного роста мужчина с большой копной красивых седых волос, достаточно рассеянный, чем, конечно, студенты бессовестно пользовались, особенно на экзаменах. Близок нам был чл.-корр. АН СССР заведующий кафедрой этнографии Дмитрий Константинович Зеленин. Но главным кумиром нашего отделения финно-угорской филологии был Дмитрий Владимирович Бубрих. Атмосфера науки, научности как бы витала осязаемо на восточном факультете.

За время нашего обучения Д.В. Бубрих прочел следующие курсы и дисциплины: введение в финно-угроведение, мордовский язык, историческая фонетика финского-суоми языка, историческая морфология финского-суоми языка, сравнительная грамматика финно-угорских языков и сравнительная морфология финно-угорских языков. Своеобразна была манера чтения лекций: обычно он просил разрешения садиться. Сидя нога на ногу, глуховатым ровным голосом излагал содержание предмета. Нельзя сказать, чтобы он воодушевлялся на лекции, правда, бывали и такие случаи. Но главное - это были глубина содержания и разносторонний фактический материал его лекций. Часто он спрашивал разрешения курить, и после двух 45-минутных отрезков времени на столе возвышалась приличная горка окурков. Если во время чтения лекций требовался мел, он на доске несколько небрежно пользовался им; после лекций у него на пиджаке оставались пятна от мела. Примечательно, что он почти никогда не пользовался конспектами, лишь изредка для иллюстрации своих положений языковым материалом какого-либо редкого языка заглядывал в свои записи.

Однако не только глубокие и разносторонние знания мы получали от своего учителя. Не менее важным для нашего становления был заряд нравственности, излучаемой Дмитрием Владимировичем. Это касалось не только научной этики, но и всего облика человека. Как много пришлось поработать Дмитрию Владимировичу, чтобы внушить нам и сделать привычными основные понятия этики ученого. Здесь и бережное отношение к научному наследию предшественников, терпимость и лояльность к взглядам оппонента. Даже такие, казалось бы, мелочи, как тщательное, педантичное соблюдение правил подачи ссылок в справочном аппарате книги или статьи - ничто не ускользало от его внимания. Причем все эти неписаные правила внушались нам в самой деликатной форме. Правда, бывали случаи, когда в его наставлениях слышались и шутка, а то и ирония. А самое главное, он учил нас любить тот предмет, который мы избрали. Дмитрий Владимирович говорил: "Любите свой предмет, отдавайте все своей работе и не думайте о чинах и званиях - они сами придут к вам".

Сохранился редкий  документ - протокол  заседания  студенческого  научного  кружка  при  кафедре  финно-угорской

В своих исследованиях Дмитрий Владимирович был врагом всякой тривиальности. Для него очень важен был нестандартный подход к изучаемым явлениям языка. Будучи ортодоксальным последователем сравнительно-исторического языкознания, прекрасно владея этой методикой, он уже в то время серьезно занимался типологическими исследованиями. Характерный в этом отношении штрих. На четвертом курсе он предложил мне тему курсовой работы "Некоторые черты сходства грамматической структуре между русским и прибалтийско-финскими языками". Одновременно он высказал и основные идеи предполагаемой работы. Казалось бы, какие общности в структуре могут быть между разносистемными языками? И тем не менее такие общности имеются. Они характеризуют собой единый процесс человеческого мышления, который пробивается через разнообразие грамматических структур таких непохожих языков мира.

Не чужды были Дмитрию Владимировичу и наши студенческие житейские проблемы. В условиях послевоенной разрухи и голода студенту очень трудно было существовать на стипендию. Правда, нам, инвалидам войны, выдавали талоны на получение в обед порции каши или овощей, так называлось "усиленное дополнительное питание", сокращенно УДП. Мы со свойственным студентам юмором расшифровали эту аббревиатуру по-своему - "умрешь днем позже". Дмитрий Владимирович предложил мне "сдельную" оплачиваемую работу. В то время я усиленно занимался "Диалектологическим атласом карельского языка". Для подготовки атласа требовалась значительная техническая работа, в частности, перенос на бланки-карты ответов заполненной корреспондентами на местах "Программы по собиранию материалов для диалектологического атласа карельского языка". Работа требовала большого внимания и аккуратности. В течение полугода, а может быть и больше, я получал переводы по 400 рублей из Института ЯЛИ Карело-Финской базы АН СССР в г. Петрозаводске. Эти карты находятся на постоянном хранении в архиве Карельского филиала АН СССР и напоминают мне о былых временах.

Нельзя не упомянуть и о чисто личных качествах Дмитрии Владимировича. Он был удивительно прост и доступен для непосредственного общения. Ему претили высокопарность слога и самое малейшее выказывание своего превосходства перед любым собеседником, будь это преподаватель, студент, технический служащий или кто другой. Его доброжелательность, внимание к собеседнику покоряли. Несмотря на любые экстремальные (как теперь говорят) ситуации, он никогда ни на кого не повышал голоса. С сожалением приходится отмечать, как поздно об этом говорится и как мы по достоинству тогда не могли это в должной степени оценить.

Послевоенный период был и самым сложным в жизни Дмитрия Владимировича. Интенсивная и плодотворная деятельность Д.В. Бубриха сдерживалась и тормозилась обстановкой, которая царила в то время в науке. Культ личности Сталина создавал противоестественные отношения между людьми. Исходящие от официальных кругов "установки" требовали искать и разоблачать политических и идеологических противников во всех сферах общественной жизни. Для людей с пониженными моральными принципами создавалась благоприятная обстановка упрочить свое общественное и служебное положение слепым подчинением официальным "установкам" и неукоснительным, а то и рьяным их исполнением. Честным и принципиальным ученым все тяжелее было отстаивать свои научные взгляды. Философские науки (как, впрочем, и другие общественные науки) до крайней степени были политизированы и идеологизированы. В языкознании идеологическим ортодоксальным направлением было принято "новое учение о языке", создателем которого считался академик Н.Я. Марр. В условиях официальной поддержки этой "марксистской доктрины" сторонники нового учения о языке проводили активную политическую и идеологическую борьбу с инакомыслящими. Они объявили сравнительно-исторический метод ненаучным, идеалистическим, буржуазным, а представителей этого метода подвергали общественному шельмованию и административному гонению. Особенно эти нападки усилились после августовской сессии ВАСХНИЛ (1948 г.) по биологии, когда "отлучению" от марксизма были подвергнуты многие крупные советские биологи.

Как и в биологии, в языкознании был создан искусственный водораздел материалистического и идеалистического на правлений. В конце 1948 года в Известиях АН СССР Отделения литературы и языка появилась статья Ф.П. Филина "О двух на правлениях в языкознании". Характеризуя эти направления, автор пишет: "Одно направление - материалистическое языкознание, так называемое новое учение о языке, созданное после Великой Октябрьской социалистической революции академиком Н.Я. Марром и развиваемое в наши дни его учениками последователями, прежде всего академиком И.И. Мещаниновым Другое направление - идеалистическое языковедение, так называемая индоевропеистика, родоначальником которого является немецкий лингвист Ф. Бопп". К числу идеалистов были причислены многие советские языковеды - ученики выдающихся русских лингвистов Ф.Ф. Фортунатова, А.А. Шахматова. О книге Д.В. Бубриха "Историческая фонетика финского-суоми языка" было сказано, что в ней "праязыковая" концепция представлена в полном и неприкрытом своем виде". Это была, с позволения сказать, "научная" критика. Понятие "праязыка" запрещалось в советской науке. Между тем идея языкового родства, высказанная учеными еще в XVII в., представляет собой фундаментальное открытие и была блестяще доказана учеными мира на примере индоевропейских и финно-угорских языков в XIX веке. В начале мая 1949 года в газете "Культура и жизнь", (орган Отдела пропаганды и агитации Центрального Комитета ВКП/б/), была опубликована статья Н. Берникова и И. Брагинского "За передовое советское языкознание", в которой было, в частности, сказано, что в области финно-угорских языков профессор Бубрих выступает с теорией об "эпохе контакта", представляющей по сути дела не что иное как "праязыковую эпоху". По существу, центральным органом была выдана политическая индульгенция на критику, был дан своеобразный сигнал к критике. Дело стало только за исполнителями, и такие нашлись. Они выросли в атмосфере, царившей в обществе.

17-18 мая 1949 года в здании Академии наук СССР на Университетской набережной в Ленинграде состоялось расширенное заседание сектора общего языкознания Института языка и мышления им. Н.Я. Марра. На заседании с докладом "Идеализм и формализм в финно-угорском языкознании" выступил заведующий сектором языка Института истории, языка и литературы Карело-Финской базы Академии наук доцент В.И. Алатырев. Это заседание собрало большое число заинтересованных лиц из различных вузов Ленинграда, редакций, издательств. Из Петрозаводска приехала большая группа сотрудников института и университета. Все хорошо понимали, что хотя в повестке и стоял вопрос о финно-угорском языкознании, речь шла о проблемах советского языкознания. Финно-угорское языкознание являлось составной частью советского языкознания и, как и все общественные науки, переживало тяжелый период. Догматизм и начетничество набирали силу. Наибольшее, что позволялось - это комментирование классиков марксизма. Особенно поощрялось цитирование и комментирование трудов И. Сталина. Для каждой науки устанавливались табу, которые не подлежали обсуждению. Малейшее проявление интереса к тому, что было табуировано, жестоко наказывалось. В языкознании строгому запрету, а точнее сказать анафеме, подвергались работы, в которых явления родственных языков возводились к "праязыку". Соответственно, в этой схеме отрицались и "пранарод" и "прародина".

Работы буржуазных и дореволюционных русских ученых объявлялись идеалистическими, и пользоваться ими было небезопасно. Ф. Фортунатов, А. Шахматов характеризовались как формалисты. А. Мейе, Ж. Вандриес, Э. Сепир объявлялись идеалистами, пособниками империализма. Особенным нападкам подвергался Фердинанд де Соссюр - основатель структурной лингвистики.

При изучении истории языков и народов считалось крамольным объяснять их развитие путем влияния и воздействия одних языков и народов на другие. Эволюция могла совершаться только как процесс внутреннего развития.

Единственно, что разрешалось, - это комментирование трудов Н.Я. Марра и славословия в его адрес. Дело в сущности заключалось не в самой личности Н.Я. Марра, труды которого, как и всякого ученого, имеют и сильные, и слабые стороны. Вместо него к лику святых мог быть причислен любой другой ученый. Больше всего вредила науке "канонизация" взглядов одного ученого, не допускающая других мнений. Естественно, что в таких условиях наука теряла свой профессионализм и нравственность. Профессионально слабые и морально нечистоплотные люди, пользуясь конъюнктурой, используя демагогические приемы, расшатывали нравственные устои науки, а вместе с тем и приобщающейся к ней молодежи. И требовалось истинное мужество, чтобы противостоять демагогии и шельмованию честных ученых.

Воспитывалось раболепие перед "установками" неизвестно кем и где выдвинутыми. Сложился стойкий стереотип - все написанное в печати - положительное или отрицательное - объявлялось истиной в последней инстанции. Если же что-либо было напечатано в центральных органах ЦК, а таким была газета "Культура и жизнь", - подлежало неукоснительному выполнению. Политический и идеологический пресс могли выдержать далеко не все: только истинные ученые, глубоко уверенные в своей правоте, стойкие нравственно могли противостоять демагогическим приемам псевдоученых.

К чести советской науки, большинство участников совещания не поддалось ни на доводы "установочного" доклада, ни на демагогические призывы отдельных его участников. Темпераментно выступил преподаватель кафедры финно-угорской филологии И. Норанц, который прямо сказал, что доклад В.И. Алатырева - это попытка обезглавить советское финно-угроведение. Научные сотрудники Карело-Финской базы АН СССР А. Беляков, М. Хямяляйнен также выступили в защиту Д.В. Бубриха. хотя, конечно, как и положено по ритуалу, ученики Дмитрия Владимировича критиковали отдельные положения своего учителя. В стенограмме совещания имеется и мое - студента четвертого курса ЛГУ - выступление. Мы в то время еще плохо разбирались в хитросплетениях идеологии, политики и науки. Была неколебимая вера в торжество советской науки, идеологии. Однако это не помешало мне выступить от имени студенчества в защиту Дмитрия Владимировича, хотя "установки", помнится, мне давали и со стороны ортодоксальных проповедников советского языкознания. В своем выступлении пришлось допустить и некоторую ложь, как говорят, во спасение, сказав, что Дмитрий Владимирович критиковал в своих лекциях буржуазных ученых.

Устоять против официальных установок, об этом я теперь с большой благодарностью могу сказать, помогала мне моя старая малограмотная мать, которая сказала, что считает постыдным плохо говорить в такой момент о своем учителе. Думая об этом, убеждаешься в том, каким высоким был нравственный потенциал простого народа, который, не разбираясь в тонкостях науки, мог четко определить, где зло и где добро. Безусловно, я тоже критиковал своего учителя, и, мне казалось, искренне, хотя вряд ли та критика могла помочь Дмитрию Владимировичу, но к этому я пришел уже значительно позже. Не сказать об этом сейчас нельзя. Вспоминая теперь отдельные выступления, не можешь отойти от мысли, сколь причудливо в них могли соединяться правда с заведомой ложью, верные оценки с демагогическими заявлениями. Все это дозировалось в человеке в зависимости от его эрудиции, профессиональной подготовки, честности, с одной стороны, и профессиональной беспомощности, безнравственности - с другой.

Оценка академика И.И. Мещанинова, считавшегося главой советского языкознания, деятельности Д.В. Бубриха в известной степени смягчило остроту критических оценок. Дискуссия отклонилась от главного "ориентира" и превратилась в верноподданнические монологи в защиту идейной чистоты советского языкознания.

Еще один удивительный феномен советской науки того времени. В зале сидят крупнейшие представители науки, и они вполне нормально и спокойно соглашаются с тем, что вопросы их науки могут быть более компетентно "апробированы" в каких-то иных инстанциях. Не потому ли такие науки, как генетика, кибернетика, были объявлены буржуазными и реакционными, так как проходили соответствующую апробацию в других инстанциях? Дмитрий Владимирович вел себя на заседании с огромным достоинством. В первой части выступления он довольно подробно изложил основные проблемы финно-угроведческой науки, рассказал о действительных трудностях, встречающихся на пути, поделился сомнениями. Это было выступление действительно ученого, который искренне беспокоится о судьбах своей науки. Сдержанно отозвался о трудах Н.Я. Марра, положения которых трудно применить к конкретным вопросам истории финно-угорских языков. Примечательно, что в своем выступлении он совершенно не коснулся идеологических и политических аспектов науки.

Ритуал обсуждения требовал вынесения вердикта о работах Д.В. Бубриха в соответствии с духом времени. Вот текст небольшого "Заключения". "Заслушав доклад В.И. Алатырева "О формализме и идеализме в советском финно-угроведении", присутствовавшие на заседании, обсудив работы чл.-корр. АН СССР Д.В. Бубриха в свете указаний партийной печати (статья в газете "Культура и жизнь" от 02.05.49 г.), признали, что в его работах действительно имеется ряд ошибок методологического характера. В ходе заседаний Дмитрий Владимирович подверг критике ошибочные положения в своих работах.

Собравшиеся высказали единодушное мнение о том, что глубокая критика поможет Д.В. Бубриху, который является выдающимся советским ученым и крупнейшим специалистом по финно-угорским языкам, успешно изжить методологические недочеты, имеющиеся в его исследованиях".

Все это - и обсуждение, и резолюция - представлялись чем-то иррациональным, напоминающим театр абсурда. В этом иррациональном мире не могли действовать и не действовали законы, принятые в обычном мире. Доказательства, здравый смысл заменялись заклинаниями и демагогией. С одной стороны "выдающийся" и "крупнейший", с другой - "ошибки методологического характера". Это не только уязвляло самолюбие ученого, но и, по существу, накладывало вето на его работы, закрывало путь к дальнейшим исследованиям - самое страшное, что может быть для ученого.

Однако одного обсуждения кому-то показалось мало. 27 июня в Петрозаводске состоялось совещание научных сотрудников Карело-Финской базы Академии наук СССР с участием общественности города - обсуждение статьи в газете "Культура и жизнь" от 02.05.49 г. "За передовое советское языкознание". С основным докладом выступил директор Института истории, языка и литературы - кандидат исторических наук Е.С. Гардин. В докладе историк по специальности давал советы лингвисту: "Д.В. Бубриху был дан правильный совет - решительно порвать со старым методом сравнительного языкознания, подсказанного Шахматовым, и перейти к освещению вопросов финно-угорского языкознания с позиций нового учения о языке. Для этого Д.В. Бубриху следует сосредоточить свои исследования по лексике и синтаксису, в которых он почерпнет богатый материал для выхода из праязыкового тупика, для перестройки на основе нового учения о языке. Нельзя считать развитием концепции Н.Я. Марра замену пресловутого праязыка не менее фиктивной совокупностью "родовых диалектов".

В.И. Алатырев в своем выступлении вновь повторил панегирик Н.Я. Марру, сетовал, что "его теория не имеет большой симпатии. Более того, некоторыми товарищами марровская теория считается левацкой, механистической". Вновь обвинял Д.В. Бубриха в том, что он "сам не отрицает, что его суждения нисколько не противоположны суждениям буржуазных ученых", что "он очень часто ссылается на работы отдельных финских и венгерских ученых".

Большинство сотрудников сектора языка встало на защиту Д.В. Бубриха. Резкую отповедь В.И. Алатыреву дал Н.И. Богданов, сказав: "Вы в сектор являетесь, как барин. Я не согласен с формами и способами критики, которые Вы применяете. Я хотел указать Вам на то, что в Вашей докладной записке были передержки, тенденциозность, искажение цитат". Ученик Д.В. Бубриха М.М. Хямяляйнен также выразил свое резкое несогласие с методами работы В.И. Алатырева. "Нам надо работать по-советски, а не по-барски, пренебрежительно, не вставать в позу методологического наставника, как это делает В.И. Алатырев". В резолюции было указано: "Рекомендовать проф. Д.В. Бубриху критически пересмотреть свои труды в области финно-угроведения и выступить с развернутой критикой своих ошибок в прессе". Однако те, кто ждал покаяния от Дмитрия Владимировича, не дождались.

Вся эта бесчеловечная игра не могла не сказаться на душевном и физическом здоровье Дмитрия Владимировича. Вместо плодотворной работы он вынужден был всю свою энергию направлять на разоблачение низкой клеветы и подтасовок. Но он не мог отказаться от себя, остался верным и своему учителю А.А. Шахматову и своим научным и нравственным принципам. Сердце его не выдержало таких перегрузок. 30 ноября 1949 года во время лекции в Ленинградском университете по марийскому языку для марийского потока финно-угроведов Дмитрий Владимирович почувствовал себя плохо, спустился в деканат восточного факультета и через 20 минут скончался от инфаркта.

Вспоминается траурная панихида в главном зале Академии наук СССР. Слова выступающих, траурная мелодия, гроб, в котором покоилось тело Учителя, создавали наэлектризованную обстановку. Сотрудник Института этнографии А. Попов не выдержал и упал в глубокий обморок. В воздухе незримо витала мысль о преднамеренном убийстве.

Гроб был установлен на катафалке, запряженном белыми лошадьми, и процессия медленно двинулась под звуки траурной музыки от здания Академии наук, в котором верой и правдой служил Д.В. Бубрих, по Университетской набережной. У здания университета, где работал Дмитрий Владимирович, и дома, где он прожил почти всю свою жизнь, на Лахтинской, процессия на мгновение останавливалась почтить память покойного.

Вечером, помнится, я оказался голодный и замерзший в "Академичке" - столовой в подвале здания Музея этнографии. Твердый комок в горле не позволял утолить голод. Свершившееся никак не укладывалось в сознании. Чувство обреченности и одиночества давило. Терзало состояние бессилия помочь чем-либо, повернуть назад случившееся, огромным усилием сдерживал свое желание заплакать.

Прошло полвека со дня кончины Дмитрия Владимировича. Однако, и по сей день его работы, изданные в свое время с большими купюрами, не переиздаются, в архивах лежат рукописи его крупных работ – таких, например, как "Сравнительно историческая грамматика финно-угорских языков" или "Диалектологический атлас карельского языка" ¹.

Величие личности Дмитрия Владимировича состояло не только в его трудах, мыслях, идеях. Оно заключалось в огромном заряде нравственности, духовности, которые он излучал на окружающих. Оно, наконец, проявилось в том аскетическом стоицизме, бескорыстии, с которыми он защищал свои идеи.

Трагедия жизни великого ученого - трагедия честных людей его поколения, которые не могли смириться с деформациями нравственных, моральных, этических ценностей, происходившими в эпоху сталинщины, и не приняли условий игры, навязываемых клевретами сталинизма ².

Многие идеи Д.В. Бубриха нуждаются в осмыслении и дальнейшем развитии.

Размышляя о превратностях судьбы своего Учителя, приходишь к горькому выводу, как много мог бы он сделать, если бы не был повержен своим временем. И вновь встает извечный вопрос - неужели это закономерно: все, выходящее за пределы обычного, подвергается беспощадному нивелированию?

Или судьба Дмитрия Владимировича - цепь случайных стечений обстоятельств?

 ¹ В настоящее время издан в Финляндии (прим. авт.).

    [Bubrih D.V., Beljakov A.A., Punžina A.V. Karjalan kielen murrekartasto. Toim. L. Sarvas. Helsinki, 1997. - публ.]

 ² Через полгода после смерти Д.В. Бубриха в газете "Правда" от 20 июня 1950 года была опубликована статья И.В. Сталина "Марксизм и вопросы языкознания", в которой, в частности, было сказано следующее: "...В органах языкознания как в центре, так и в республиках господствовал режим, не свойственный науке и людям науки. Малейшая критика положения дел в советском языкознании, даже самые робкие попытки критики так называемого "нового учения" в языкознании преследовались и пресекались со стороны руководящих кругов языкознания. За критическое отношение к наследству Н.Я. Марра, за малейшее неодобрение учения Н.Я. Марра снимались с должностей или снижались по должности ценные работники и исследователи в области языкознания. Деятели языкознания выдвигались на ответственные должности не по деловому признаку, а по признаку безоговорочного признания учения Н.Я. Марра.

Общепризнано, что никакая наука не может развиваться и преуспевать без борьбы мнений, без свободы критики. Но это общепризнанное правило игнорировалось и попиралось самым бесцеремонным образом. Создалась замкнутая группа непогрешимых руководителей, которая, обезопасив себя от всякой возможной критики, стала самовольничать и бесчинствовать" (прим. публ.).